История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага
Шрифт:
Что отвечала на это Элен - не стоит рассказывать, ибо ответ ее состоял из множества бессвязных восклицаний, поцелуев и прочей чепухи. Но после этой беседы обе крепко уснули, а когда ночник затрещал и погас, и солнце озарило лиловые холмы, и в голых деревьях и вечнозеленых кустах под окном весело защебетали птицы, Элен тоже проснулась, поглядела на милое лицо девушки, чьи губы улыбались во сне, щеки раскраснелись, а белоснежная грудь тихо вздымалась, словно над нею проносились счастливые сны, и почувствовала счастье и признательность, какие благочестивая женщина может выразить лишь в словах, обращенных к источнику всяческой любви и милосердия, в честь которого хвалебный хор неумолчно звучит во всем мире.
Стоял январь, и довольно холодный, но раскаяние мистера
– Я теперь и за садовника, и за конюха, и живу при воротах, - пояснил он, как бы стесняясь и приветствуя Пена беззубой улыбкой; но едва Пен свернул на дорожку, откуда уже не видна была карета, перед ним появилась Элен, и сияющее ее лицо излучало любовь и прощение, - ибо для таких женщин нет большего счастья, как прощать обиды.
Помня о своей заветной цели, вдова, конечно, уже успела написать Пену о милом, благородном, великодушном предложении Лоры и не поскупилась в письме на благословения обоим своим детям. Верно, потому, что Пен помнил об этой услуге, он густо покраснел при виде Лоры: она поджидала его в сенях и на сей раз, и только на сей раз, нарушила упомянутое нами соглашение, которого и она и Артур придерживались в последние годы; однако о поцелуях в этой главе и без того уже говорилось предостаточно.
Итак, блудный сын воротился домой, и для него закололи жирного тельца, и две бесхитростные женщины по мере своих сил старались скрасить ему жизнь.
В первое время не было ни разговоров о его неудаче в Оксбридже, ни расспросов о его планах на будущее. Но Пен много и тревожно думал об этих предметах наедине, у себя в комнате, где подолгу предавался размышлениям.
Спустя несколько дней по приезде он отправился в Чаттерис верхом, а воротился на империале дилижанса. Он сообщил матери, что лошадь оставил в городе на продажу, а когда эта сделка совершилась, вручил ей чек, что она (а возможно, и сам Пен) расценила как необыкновенное самопожертвование, а Лора - как поступок вполне правильный, но и только.
Он редко заводил речь о займе, который вдова, впрочем, приняла с известными оговорками; но два раза все же помянул о нем, мучительно запинаясь, и поблагодарил Лору. То, что он оказался в долгу у девушки-сироты, больно ранило его самолюбие. Он спал и видел, как бы расплатиться с нею.
Он отказался от вина и пил теперь виски с водой, притом очень умеренно. Отказался от сигар; правда, последние годы он с таким же, если не с большим удовольствием курил трубку, так что эта жертва была не так уж велика.
Он часто задремывал после обеда, сидя с матерью и Лорой в гостиной, и обычно был угрюм и печален. Он тоскливым взглядом провожал дилижансы, прилежно ходил в Клеверинг читать газеты, обедал у всех, кто его приглашал (вдова бывала рада, когда он мог немного развлечься), и подолгу играл в крибедж с капитаном Гландерсом.
Пастора Портмена он избегал, а тот, встречаясь с Пеном, очень строго поглядывал на него из-под своей черной шляпы. Но в церковь он ходил с матерью безотказно и по ее просьбе читал молитвы для всех домочадцев. Слуг в Фэроксе и всегда-то было немного, а теперь хозяйство стало еще скромнее: всю работу по дому делали две служанки; серебряные крышки для блюд вовсе не извлекались на свет. По воскресеньям Джон еще надевал ливрею, чтобы не уронить свое достоинство в церкви, но это никого не могло обмануть. Он был теперь и садовником и привратником. В кухне редко разводили огонь, и вечерами Джон и служанки пили там пиво при свете одной-единственной свечи. Все это было делом рук мистера Пена, и такое положение не прибавляло ему бодрости.
Поначалу
Невесело в университете человеку, провалившемуся на выпускных экзаменах: у него нет товарищей, никто не признает его своим. От дешевой славы, завоеванной Пеном в годы его успехов, не осталось и следа. Он почти не выходил из своего колледжа, каждое утро бывал в церкви, а вечерами запирался у себя в комнате, подальше от студенческих сходок и ужинов. Кредиторы уже не толпились у его двери - все их счета были оплачены, - и редко кто заходил в гости: его однокурсники давно разъехались; Со второго раза он сдал экзамен без труда и, только надев мантию бакалавра, почувствовал некоторое облегчение.
По пути домой он наведался в Лондоне к дядюшке, но тот принял его очень холодно, едва протянул два пальца. Он зашел еще раз и услышал от Моргана, что майора нет дома.
Пен воротился в Фэрокс, к своим книгам, и безделью, и одиночеству, и отчаянию. Он начал несколько трагедий, написал много стихов, сугубо мрачного свойства. Раз за разом намечал себе курс чтения и ни разу его не закончил. Он подумывал о вступлении в армию - об Испанском легионе - о какой-нибудь профессии. Он рвался на волю и проклинал собственное безделье, обрекшее его на плен. Элен с грустью наблюдала его состояние, говорила, что он совсем изведется. Как скоро будут деньги, ему нужно поехать за границу, поехать в Лондон - избавиться от скучного общества двух глупых женщин. Да, ему здесь скучно, очень скучно. Обычная меланхолия вдовы словно углублялась, переходя в болезненную мрачность; и Лора с тревогой замечала, что ее дорогая подруга выглядит еще более утомленной и вялой и бледные ее щеки все больше желтеют и блекнут.
Глава XXII
Новые лица
Так обитатели Фэрокса влачили однообразное, полусонное существование, а тем временем большой дом на холме, на том берегу речки Говорки, просыпался от сна, в который он был погружен по воле двух поколений своих владельцев, и проявлял несомненные признаки возвращения к жизни.
Как раз в то время, когда Пен, после своей осечки, был так поглощен горем, что не замечал ничего, что касалось бы до людей менее для него интересных, чем Артур Пенденнис, в местных газетах появилась новость, всполошившая все графство, все городки и деревни, дома помещиков, священников и фермеров на много миль вокруг Клеверинг-Парка. На рынке в Клеверинге; на ярмарке в Кэклби; на съезде судей в Чаттерисе; посреди пустынного поля, где коляска помещика повстречалась с одноконной тележкой пастора и оба остановили лошадей, чтобы перекинуться словом; у ограды тинклтонской церкви, когда звонил колокол и по зеленому лугу сюда стекались на воскресную службу белые блузы и алые накидки; в сотнях гостиных по всей округе - везде шли разговоры о том, что в Клеверинг-Парке снова будут жить хозяева.
Лет за пять до того газеты графства сообщили, что во Флоренции, в британской миссии, сочетались законным браком Фрэнсис Клеверинг, эсквайр, единственный сын сэра Фрэнсиса Клеверинга, баронета, из Клеверинг-Парка, и Джемайма Огаста, дочь Сэмюела Снэлла, эсквайра, из Калькутты и вдова покойного Дж. Амори, эсквайра. В графстве передавали из уст в уста, что Клеверинг, уже давно разорившийся, женился на богатой вдове из Индии. Кое-кто даже встречал новобрачных на континенте. Семейство Киклбери видело их в Италии: Клеверинг снял во Флоренции палаццо Поджи, устраивал приемы, жил в свое удовольствие... но в Англию возвратиться не мог. Еще через год юный Перегрин из Кэклби, путешествуя во время, летних вакаций, обнаружил Клеверингов уже на озере Муммель, где они снимали замок Шинкенштейн. В Риме, в Лукке, в Ницце, на водах и в игорных домах на Рейне и в Бельгии - всюду они попадались на глаза любопытным, и слухи об этой достойной чете как бы порывами долетали до родового гнезда Клеверингов.