История религии. В поисках пути, истины и жизни. Том 6. На пороге Нового Завета. От эпохи Александра Македонского до проповеди Иоанна Крестителя
Шрифт:
Однако общий смысл первой части вполне согласуется с Писанием: мир не кончается этой мрачной юдолью. Впереди — полнота вечности, с печатью которой рождается каждый человек на земле.
Вторая часть поэмы посвящена самой Премудрости, то есть божественной Силе, проявляющей себя в мироздании. Источник ее не в человеке. То, что доступно людям: праведная жизнь, познание светил, стихий и живых творений, — все это возможно для них лишь потому, что Бог дал им разум. Разум есть отражение в нас высшей Премудрости.
Напрасно «великие люди» считали себя сверхчеловеками и спасителями мира. Все они, даже Соломон, — простые смертные, родившиеся так же, как рождается последний нищий или животное. Соломон только потому достиг мудрости, что просил
Выражение «художница» тесно связано с греческим понятием о «космосе» как произведении божественного искусства. Мир же познаваем разумом, ибо и в природе, и в человеке осуществляется единая мысль Создателя, Который «все мерою и числом сотворил».
Вслед за автором Книги Притч александрийский писатель видит в Премудрости и личностное начало, своего рода ипостась Сущего:
Она — дыхание Силы Божией и чистое излияние Славы Вседержителя, посему ничто оскверненное не войдет в нее. Она — отблеск вечного света, и чистое зерцало Силы Божией, и образ благости Его.В одном случае мудрец даже прямо называет ее Логосом, Словом Божиим, но так же, как и в Притчах, здесь нет еще учения о Троице, а развиваются древние понятия о Славе и Ангеле Ягве как образах Богоявления во Вселенной [27]. Беспредельный и Непостижимый, когда обращен к Своему творению, действует как Премудрость. Она есть излучение тайны Сущего:
Она — одна, но может все, и, пребывая в самой себе, все обновляет.Перед нами попытка выразить на философско-поэтическом языке библейское учение об отношении Бога к миру. Он — сокровенен, но становится явным через Свою Любовь и Свою Премудрость. Премудрость пронизывает мир и вместе с тем «пребывает с Богом» как «тайнница божественного Разума и избирательница дел Его».
Можно сказать, что люди, размышлявшие над этими словами, были подготовлены к принятию вести о Слове, явившемся в мир. Образ Премудрости, «восседающей на престоле с Богом», стал той иконой, в которой христиане смогли увидеть первые контуры триипостасной тайны [28]. В античном же мире ее предчувствовали философы, говорившие о Божественном Логосе.
Так нашли путь друг к другу эллинство и Ветхий Завет.
Но было между ними и существенное различие. Сближаясь с идеями греческой метафизики, автор «Премудрости» сохраняет библейский взгляд на сущность истории. В третьей части книги он изображает путь человечества как единое целое, как драму взаимоотношений твари со своим Творцом.
Премудрость даровала первозданному человеку власть над природой, но он изменил Создателю. Поэт пытается проследить зарождение язычества, он скорбит о заблуждениях народов. Хотя Бог избрал для Своих замыслов потомство Авраама, все люди — дети Его любви. Даже хананеи, наказанные за свои грехи, получили время для покаяния. Бог вразумлял все народы, и их вина в том, что они не расслышали Его слова.
Заключительная часть книги была написана, вероятно, в годы, когда отношения между иудеями и язычниками обострились [29]. Поэт утешает гонимых, вспоминая о борьбе Моисея против Фараона и его
Год за годом тайно и явно шла проповедь библейской веры в Риме и на Востоке. Появились странствующие миссионеры, которые пускались в дальние путешествия, «чтобы сделать хотя бы одного прозелитом» [30]. Их деятельность принесла плоды даже среди армян и жителей Пальмиры [31]. Новообращенные принадлежали к самым разным классам общества: от аристократов до рабов. Многие из них совершали обряд обрезания и становились в полном смысле слова иудеями.
Первые трудности возникли с появлением таких лиц, которые хотели следовать только вере, но не всем обычаям евреев. Им казалось достаточным отречься от ложных богов, вливаться же в инородную племенную группу они не собирались. Правоверные иудаисты не могли решить, каково должно быть положение этих «богобоязненных» в отношении к Общине. Правда, некоторые раввины утверждали, что «язычник, изучающий Тору, значит не меньше, чем первосвященник» [32], но это их мнение разделялось далеко не всеми.
В древних цивилизациях границы религии обычно отождествлялись с границами народа [33]. Первая брешь в этом представлении была пробита греками и последователями буддизма; несколько позднее Рим, официально признав Олимп, осуществил слияние латинства с эллинством; и, наконец, культы Митры, Исиды и других восточных богов стали утрачивать свой национальный характер. С Ветхим Заветом дело обстояло сложнее. Многовековая защита веры от язычества превратила Закон в национальную крепость, стены которой были тесны для иноплеменников. Призывая Израиль быть «светом для всех народов», апостолом Бога Единого, пророки не дали практических указаний относительно обращенных. Должны ли они слиться с Израилем? Или возможно иное решение?
Это был один из самых трагических кризисов иудейской Церкви, которая оказалась беспомощной перед лицом новых проблем. Ее учители не решались отделить Библию от всего конгломерата национальных традиций, и в итоге «богобоязненных» оставили на положении «граждан второго сорта» [34].
Только новозаветная Церковь явилась по сути своей сверхнациональной, сохранив культурное своеобразие народов, принявших христианство.
Тем не менее, уже в ветхозаветное время были предприняты первые попытки узаконить особые группы обращенных, которые исповедовали иудаизм, но при этом иудеями не становились. Так, неофитам из царского рода Адиабены было прямо заявлено, что для них обрезание не обязательно. Знаком принятия веры у таких людей стала тевила, священное омовение, своего рода «ветхозаветное крещение» [35]. Прошедшие через него не следовали всем религиозно-бытовым правилам Общины. Они ограничивались так называемыми «заповедями Ноя», которые ранняя Церковь распространит впоследствии на христиан-неевреев [«Заповеди Ноя» запрещали принимать участие в языческих обрядах, запрещали убийство и употребление в пищу крови (Быт 9, 4-6)]. Замечательно, что большинство этих христиан придет в Церковь из среды «богобоязненных» и прозелитов [36].
Прозелитизм был одним из самых удивительных явлений римской жизни. Ведь в той или иной степени он приобщал неофитов к иудеям, а доводов против этого было достаточно много. Народ Библии после ста лет свободы снова был лишен независимости и в «рассеянии» не раз терпел притеснения. Каждый, вступавший с ним в диалог, мог рассуждать так, как рассуждал через тысячу лет князь Владимир: если вы находитесь в столь незавидном положении, не значит ли это, что религия ваша ложна или что Бог отвернулся от вас? И все же вера Ветхого Завета оказывалась столь притягательной, что вопреки этим соображениям волна прозелитизма продолжала шириться.