История России с древнейших времен до конца XVII века
Шрифт:
Мы лишь отметим, что назревание этой «беспричинной» вражды, затем обострившейся в результате конфликта между русами и греками в Византии, падает на истечение срока так называемого глубокого 50-летнего мира, который нередко заключали греки со своими противниками (существовали и 30-летние «глубокие» миры). Так, после похода 860 г . новый конфликт Руси и Византии произошел по истечении 47 лет, следующий — 34 лет. Русско-византийская война 970 г . возникла по прошествии 26 лет после Игорева договора, а война 1043 г . — по истечении 44 лет после соглашения, заключенного в Херсонесе Владимиром. И каждый раз на исходе действия срока такого мира отношения между странами обострялись: Русь, медленно, но верно, наступая и отступая, побеждая и терпя поражения, от договора к договору продвигалась вперед в своих политических,
Взлет Руси в конце 30-х годов XI в. совпал с окончанием действия последнего мирного договора с Византией, заключенного в конце 80-х годов X в., и это, естественно, накаляло обстановку. Этот накал стал отражением общего хода развития отношений между двумя государствами в течение веков — глубоко противоречивого, порой драматичного. Наступила новая полоса обострения отношений между продолжающей набирать силу Русью и Византией; и это обострение не было снято ни последующим мирным договором 1046 г . между бывшими противниками, ни браком Всеволода Ярославича с византийской принцессой. Поступательный шаг Руси лишь высвечивал политическое высокомерие империи, ее раздражающую близость. Поставление в 1051 г . Ярославом без ведома константинопольской патриархии, а лишь «собравъ епископы», митрополитом русина Илариона лишь подчеркнуло общую ситуацию. К этому следует добавить и стремление русских властей канонизировать Владимира и тем самым еще раз подтвердить суверенитет и русской церкви, и русского государства, чему противился Константинополь.
Именно тогда, в 40-е годы XI в., на Руси впервые возникла концепция о закономерной связи Руси с мировой историей, с мировыми державами. Вся обстановка XI в. требовала создания таких государственно-идеологических концепций.
Представляется, что в «Слове» Илариона концепция о связи Руси с «мировыми державами» и трактовка Руси как наследницы Римского величия, Римского царства прозвучали совершенно слитно. Сквозь церковную фразеологию Иларион проводит мысль о равенстве и тождестве действий Владимира I с римскими апостолами. Если Рим хвалит «похвалными гласы» апостолов Петра и Павла; Азия, Эфес и Патмос — Иоанна Богослова, Индия — Фому, Египет — Марка, то Русь славит и хвалит своего учителя и наставника великого кагана Владимира, внука старого Игоря, сына славного Святослава. Языческие князья и «русский апостол» Владимир объединяются здесь не случайно, так как они, правя Русью «въ своа лета», действовали храбро и мужественно, прославились во многих странах своими победами и крепостью духа. А далее следует патетический пассаж о Руси: «Не в худе бо и неведоме земли владычъствоваша, нь в Руське, яже ведома и слышима есть всеми четырьми конци земли».
Как видим, о Византии в этом ряду нет ни слова, но Русь, Владимир сопоставлены с великими римскими вероучителями, а хвала Владимиру идет на фоне прославления подвигов его предков — языческих князей, не раз ставивших Византию на грань катастрофы, и это тоже нельзя признать случайным упоминанием.
Иларион сравнивает Владимира I с римским императором Константином Великим («подобниче великааго Коньстантина»), потому что киевский князь, как и он, утвердил веру во всей земле, а «не въ единомъ съборе». Как Константин со своей матерью Еленой принес свой крест из Иерусалима и утвердил веру в Римской империи, так и Владимир со своей «бабою» Ольгой принес крест «от нового Иерусалима» — града Константина и утвердил веру в Русской земле. Его дело продолжал сын — «благоверный каган» Ярослав, укрепивший силу и могущество Руси.
Следует обратить внимание и на такую антивизантийскую тенденцию «Слова» Илариона, как стремление подчеркнуть самостоятельность и независимость решения Владимира крестить Русь. Не Византия, не ее церковные иерархи побудили Русь к принятию христианства, хотя в действительности оно стало одним из условий межгосударственного соглашения Руси с Византией в 987 г ., а побуждение свыше, божественное озарение Владимира. В этой версии столь же мало религиозного, сколь и в версии о равнозначности Владимира первым римским апостолам, хотя вся фразеология чисто церковного свойства: «Приде на нь посещение всевышнаего, — пишет Иларион.— И си слыша, въжделъ сердцемъ».
Эта концепция совершенной самостоятельности решения Владимира принять новую веру лежит в общем русле отвержения византийского приоритета в столь важном для государства деле и апелляции к римским первоучителям. Здесь уже слышится настойчивая мысль о святости Владимира, его «блаженности», виден прозрачный намек на необходимость канонизации русского первокрестителя.
Не случайно Иларион называет и Владимира, и Ярослава Мудрого каганами, обращаясь к высокому титулу восточного происхождения, равному по своему значению титулу царя, и тем самым подчеркивая высокие политические претензии Руси XI в.
Таким образом, историю Руси, деятельность ее властителей Иларион рассматривает на широком, поистине всемирном фоне. В основе политических и религиозных импульсов Руси находятся римские образцы. Эти же идеи отражались в Древнейшем русском летописном своде, вошедшем составной частью в начальную русскую летопись. Думается, что эта близость русского летописания 30—50-х годов XI в. к кругу Илариона и определила ту идеологическую направленность, которую летопись сохранила применительно к пониманию места Руси в тогдашнем мире и ее соотношению с историей Рима и Византии. Иларион давал ответ на ключевые запросы времени, запросы развивающейся русской государственности.
Эту линию продолжил позднейший современник Илариона, другой видный автор XI в. Иаков Мних. В своей «Памяти и похвале Владимиру» он, как и Иларион, сравнивает Владимира с римским императором Константином, а Ольгу — с его матерью Еленой. Так же, как Иларион, Иаков Мних характеризует Владимира как «апостола», «господня апостола» «в князехъ», называет его в соответствии с явной тенденцией к канонизации «божественным» и «блаженным». Он, как и его предшественник, настаивает на абсолютной самостоятельности Владимира в принятии решения крестить Русь — «разгорешася святым духомъ».
Те же мотивы относительно княгини Ольги, Владимира мы видим в других произведениях XI в. Источником их также, видимо, является «Слово» Илариона и летописный рассказ о крещении Руси. В принадлежащем перу Нестора «Чтении о святых мучениках Борисе и Глебе» Владимир также объявляется вторым Константином, самостоятельно принявшим решение крестить Русь.
Итак, все первые известные русские авторы едины в своей концепции преемственности Руси с «великими державами» и прежде всего с Римом, сопоставлении Владимира и Ольги с римскими первокрестителями-апостолами, императором Константином, императрицей Еленой. Создается впечатление, что, разделенные немногими годами, они черпали свое идейное оружие либо последовательно друг у друга вплоть до фразеологии, либо, как это предположили историки, и Иларион, и И. Мних, и Нестор пользовались Древнейшим сводом, восходящим, как уже отмечалось, к концу 30-х годов XI в. и принадлежащим, возможно, перу Илариона. Как бы там ни было, но задолго до «Повести временных лет» в Киеве уже существовала концепция о месте Руси в мировой истории и о связи русской церкви и русской государственности с «первым», но не со «вторым» Римом. И, конечно, неправ был Н.М. Карамзин, когда, характеризуя культурно-политические усилия Ярослава, записал, что великий князь стремился превратить Киев во «вторый Царьград». Нет, не о Царьграде грезили в то время русские государственные деятели, идеологи; их волновали более значительные политические мотивы, более древние и глубокие мировые связи.
В полной мере эта тенденция проявилась через несколько десятилетий в «Повести временных лет», вобравшей в себя все ранние русские письменные источники. «Повесть временных лет» не изменила уже сложившейся идеологической традиции прошлого. Она лишь развила, обогатила, укрепила ее.
С именем Илариона связан и первый церковный Устав Ярослава, т.е. система церковной юрисдикции, отнесение к ведомству церкви ряда дел, связанных с семейным и брачным правом. Это были нормы, которые помогали формированию семьи, укреплению моногамии в противовес языческому многоженству, освещению частной собственности, повышению авторитета центральной власти. Устав вводил запрет на умыкание невест, защищал честь девушки, строго наказывал родителей за принуждение детей к вступлению в брак. Новый церковный судебник защищал честь женщины, давал ей более широкое представительство в суде. Церковь выступала в Уставе защитником христианской нравственности, призывала к гуманизму, умеряла жестокости тех ранних веков русской истории.