История русской литературы XIX века. Часть 3: 1870-1890 годы

Коровин Валентин Иванович

Эти особенности художественного мира уже вполне определились в двух первых поэтических сборниках Фета – "Лирическом пантеоне" (1840) и "Стихотворениях" (1850). Еще более рельефно они стали заметны в итоговом собрании стихотворений 1856 г., подготовленном Фетом при непосредственном редакторском участии И. С. Тургенева. Пожалуй, первым поэтическим циклом, с наибольшей художественной выразительностью воплотившим культ красоты в творчестве Фета, стали его "Антологические стихотворения". В 1840–1850-е годы этот лирический жанр переживал в России поистине свое второе рождение в поэзии А. Н. Майкова и Н. Ф. Щербины, что объясняется исчерпанностью традиции "бунтарского" романтизма с его аффектированной страстностью и гипертрофией чувства. Фет чутко уловил веяния эпохи и вполне вписался в традицию антологической лирики, противопоставив "священному безумию" романтического поэта простоту и простодушие тона, возвышенный слог, статуарность и пластичность изображения, гармоническую уравновешенность и созерцательность чувства. Очень часто предметом антологического стихотворения становилось описание античных статуй и картин на мифологические темы и сюжеты. Такова знаменитая "Диана", признанная современниками Фета подлинным и непревзойденным шедевром в антологическом роде:

Богини

девственной округлые черты Во всем величии блестящей наготы Я видел меж дерев над ясными водами. С продолговатыми, бесцветными очами Высоко поднялось открытое чело, – Его недвижностью вниманье облегло, И дев молению в тяжелых муках чрева Внимала чуткая и каменная дева ‹…›

"Признаемся, мы не знаем ни одного произведения, где бы эхо исчезнувшего, невозвратного языческого мира отозвалось с такой горячностью и звучностью, как в этом идеальном, воздушном образе строгой, девственной Дианы", – восторгался критик В. П. Боткин [43] . Подчеркнем лишь, что "эхо" слышится во многом благодаря и строгим интонациям александрийского стиха, и строго выверенному подбору эпитетов. Фет мастерски передал мысль о произведении пластического искусства как удивительном чуде соединения жизни и смерти, статики и динамики. "Продолговатые, бесцветные" (т. е. безжизненные) глаза и – "высоко поднялось открытое чело"; "дева" "чуткая и каменная" и т. п. – подобными оксюморонными сращениями пронизан весь сюжет стихотворения. В результате читатель не успевает уловить миг, когда камень вдруг оживает, а потом вновь незаметно застывает в выразительной немоте… Эта пульсирующая пластика описания, размывающая грань между движением и остановкой, и создает образ красоты, преображающей мир.

43

Боткин В. П. Стихотворения А. А. Фета…, с. 489.

В художественном мире Фета искусство, любовь, природа, философия, Бог – все это разные проявления одной и той же творческой силы – красоты. Вот почему лирика Фета сложнее, чем у какого-либо другого поэта, поддается тематической классификации на пейзажную, любовную, философскую и т. п. Тематической определенностью она не обладает. Эмоциональное состояние лирического "я" стихотворений Фета тоже не имеет ни четкой внешней (социальной, культурно-бытовой), ни внутренней биографии и вряд ли может быть обозначено привычным термином лирический герой. Выдающийся знаток поэзии Фета, создатель его первой научной биографии Б. Я. Бухштаб точно замечал: "Мы можем сказать о субъекте стихов Фета, что это человек, страстно любящий природу и искусство, наблюдательный, умеющий находить красоту в обыденных проявлениях жизни и т. п., но дать более конкретную – психологическую, биографическую, социальную – характеристику его мы не можем" [44] .

44

Бухштаб Б. Я. А. А. Фет. Очерк жизни и творчества. Л., 1990. С. 89.

Действительно, о чем бы ни писал Фет – о разлуке или свидании, ничтожестве или величии человека, ненастном вечере или тихом утре, – доминирующим состоянием его лирического "я" всегда будут восторг и преклонение перед неисчерпаемостью мира и человека, умение ощутить и пережить увиденное как бы впервые, свежим, только что родившимся чувством. Вот стихотворение, каждое четверостишие которого начинается со слов "Я жду" ("Я жду… Соловьиное эхо…", 1842). Можно подумать, что герой ждет возлюбленную. Однако эмоциональное состояние лирического "я" в этом, как и в других стихотворениях Фета, всегда шире повода, его вызвавшего. И вот на глазах читателя трепетное ожидание близкого свидания перерастает в трепетное же наслаждение прекрасными мгновениями бытия. Интонация идет крещендо (в поэзии такой прием называется эмфазой), эмоция словно разрастается вширь, захватывает в свой круг все больше и больше первых, как бы случайно попавшихся на глаза деталей: тут и "соловьиное эхо", и "в тмине горят светляки", и "трепет в руках и в ногах", и, наконец, финальный образ, вообще уводящий в сторону от первоначальной лирической ситуации: "Звезда покатилась на запад… // Прости, золотая, прости!" В результате создается впечатление нарочитой фрагментарности, оборванности сюжета стихотворения.

Современники часто любили указывать на "случайностное" происхождение сюжетов многих стихотворений Фета, их зависимость от внешнего, часто необязательного повода. В некоторых своих высказываниях Фет и сам давал основание к такому толкованию его творчества. "…Брось на стул женское платье или погляди на двух ворон, которые уселись на заборе, вот тебе и сюжеты", – говаривал он своему другу, поэту Я. П. Полонскому еще в пору их студенческой молодости [45] . Неудивительно поэтому, что связи между отдельными образами стихотворения у Фета порой весьма прихотливы и не подчиняются привычной логике метафорических сцеплений. Подобные композиционные неувязки нередко становились предметом язвительных пародий. Вот, например, пародия Д. Минаева, известного поэта "Искры":

45

Полонский Я. П. Мои студенческие воспоминания // Ежемесячные литературные приложения к "Ниве". 1898. № 12. С. 661.

Тихая звездная ночь Друг мой, чего я хочу? Сладки в сметане грибы В тихую звездную ночь. Друг мой, тебя я люблю, Чем же мне горю помочь? Будем играть в дурачки В тихую звездную ночь. ‹…›

И т. д.

Те же из современников, которые пытались с доверием отнестись к творческому почерку Фета, оправдывали его фрагментарные композиции влиянием поэзии Г. Гейне. Позднее, уже в советском литературоведении, "неясность" стихов Фета стали объяснять их близостью к музыкальным композициям, когда поэт ощущал охватившую его полноту чувств и мыслей как внутреннюю музыку. Наконец,

заговорили об "импрессионизме" лирики Фета. Согласно этой точке зрения, стремление воплотить в сюжете цепь мгновенных, сиюминутных впечатлений и порождало отрывочность накладываемых образов-"мазков" – по аналогии с техникой картин Клода Моне и Камиля Писсарро с их знаменитой "пульсирующей" гаммой тонов, передающей все оттенки световоздушной среды. "Пульсирующей" композицией стихов Фета, по мнению сторонников этой точки зрения, обусловлена и знаменитая установка на безглагольный синтаксис, передающий своеобразный "поток сознания" лирического "я". В тексте он оставляет след в виде коротких фраз, иногда серии назывных предложений (классические примеры: "Шепот, робкое дыханье…", 1850; "Это утро, радость эта…", 1881). Неоднократно обращали внимание и на устойчивое тяготение Фета к воплощению смутных душевных движений. Действительно, поэт часто сам подчеркивает бессознательность описываемых состояний с помощью характерных слов-сигналов: "не помню", "не знаю", "не пойму" и т. п. О том же свидетельствует обилие в стихах неопределенных "что-то", "как-то", "какие-то" и т. д. "Где-то, что-то веет, млеет…", – так начинается известная пародия Тургенева на Фета. Иррациональность, алогизм внутреннего мира поэт любил подчеркивать и посредством совмещения контрастных эмоций. Например, "грустный вид" берез "горячку сердца холодит" ("Ивы и березы", 1843, 1856); "траурный наряд" березы "радостен для взгляда" ("Печальная береза…", 1842); одна рука в другой "пылает и дрожит", и другой "от этой дрожи горячо" ("Люди спят; мой друг, пейдем в тенистый сад…", 1853) и т. п.

Особо следует сказать о роли метафоры и эпитета в создании импрессионистической образности лирики Фета. В этих поэтических тропам необычайно отчетливо отразилось стремление Фета к синтетическому, целостному восприятию мира – не одним, а словно сразу несколькими органами чувств. В результате эмоция выглядит нерасчлененной, совмещающей несовместимые состояния психики: "душистый холод веет" (запах и температура); "ласки твои я расслушать хочу" (осязание и слух); "вдалеке замирает твой голос, горя…" (звук и температура); "чую звезды над собой" (осязание и зрение); "и я слышу, как сердце цветет" (слуховые и цветовые ощущения). Возможны и более сложные комбинации самых разных проявлений психики: "уноси мое сердце в звенящую даль" (зрение, звук, пространственно-двигательные ощущения); "сердца звучный пыл сиянье льет кругом" (звук, температура, свет, осязание) и т. п. Столь же необычны олицетворения Фета, в которых человеческие качества и свойства могут приписываться таким предметам и явлениям, как воздух, растения, цвет, сердце, например: "устал и цвет небес"; "овдовевшая лазурь"; "травы в рыдании"; "румяное сердце" и др.

Несомненно, подобная "лирическая дерзость" (так назвал это качество стиля Лев Толстой) восходит к фанатичной убежденности Фета в неоспоримых преимуществах поэтического познания перед научным: ученый познает предмет или явление "в форме отвлеченной неподвижности", бесконечным рядом анализов; поэт схватывает мир в "форме животрепещущего колебания, гармонического пения", всецело и сразу (из статьи "Два письма о значении древних языков в нашем воспитании", 1867). Недаром самый частый эпитет, который прилагает Фет к явлениям природы, – "трепещущий" и "дрожащий": "Трепетно светит луна", солнце "горячим светом по листам затрепетало", "хор светил, живой и дружный, // Кругом раскинувшись, дрожал", "и листья, и звезды трепещут"… Этот всеобщий трепет жизни ощущает герой лирики Фета, отзываясь на него всем своим существом: "Я слышу биение сердца // И трепет в руках и ногах", "слышу трепетные руки", "нежно содрогнулась грудь" и т. п. Общность ритма человеческой и природной жизни свидетельствует в пользу их причастности к одному и тому же "мелодическому", животрепещущему началу бытия – красоте.

Фет настаивал на происхождении лирики от музыки – "языка богов". Помимо поэтических деклараций, подчас весьма эффектных ("Что не выскажешь словами – // Звуком на душу навей"), этот принцип нашел воплощение в изощренной интонационной организации стихотворений. К ней относятся:

• прихотливая рифмовка с. неожиданным сочетанием длинных и коротких, часто одностопных, стихов (самые яркие примеры: "Напрасно! // Куда ни взгляну я…", 1852; "На лодке", 1856; "Лесом мы шли по тропинке единственной…", 1858; "Сны и тени…", 1859 и мн. др.);

• эксперименты с новыми размерами (например, стихотворение "Свеча нагорела. Портреты в тени…", 1862; в котором в четных стихах появляется тонический размер – дольник);

• звуковая инструментовка стиха ("Нас в лодке как в люльке несло", "Без клятв и клеветы", "Зеркало в зеркало, с трепетным лепетом" и др.). Тургенев полушутливо-полусерьезно ждал от Фета стихотворения, в котором финальные строки надо будет передавать безмолвным шевелением губ.

И все же, несмотря на эти признаки "импрессионистической" техники, поэзия Фета вряд ли может быть прямо соотнесена с аналогичными явлениями в западноевропейской живописи. Лирика Фета столь же "импрессионистична", сколь и удивительно пластична в своей зримой вещественности и конкретности. Взять, к примеру, фетовский пейзаж. Давно замечено, что он часто напоминает наблюдения фенолога. Поэт любит изображать времена года не просто в устойчивых приметах, а в переменных климатических сроках и периодах. Изображая позднюю осень, Фет отметит и осыпавшиеся розы, и отцветший горошек, и покрасневшие с краев кленовые листья, и "однообразный свист снегиря", и "писк насмешливой синицы" ("Старый парк", 1853?). Столь же колоритны признаки дождливого лета: слегшие на полях травы, невызревшие колосья, ненужная, забытая в углу коса, унылый петуший крик, предвещающий скорую непогоду, "праздное житье"… ("Дождливое лето", конец 1850-х годов). Сами названия стихотворений красноречиво свидетельствуют о внимании Фета к погодным приметам: "Жди ясного на завтра дня…" (1854), "Степь вечером" (1854), "Первая борозда" (1854), "Туманное утро" (1855–1857), "Приметы" (середина 1850-х годов) и т. д. Есть и стихотворения, посвященные отдельным растениям, деревьям, цветам: "Осенняя роза" (1886), "Роза" (1864), "Сосны" (1854), "Ива" (1854), "Одинокий дуб" (1856), "Георгины" (1859), "Первый ландыш" (1854), "Тополь" (1859). И удивительное разнообразие животного мира! Одни названия птиц говорят об этом: лунь, сыч, черныш, кулик, чибис, стриж, перепел, кукушка, воробей, ласточка, снегирь… Русская поэзия до Фета, где обращено внимание лишь на традиционные образы птиц с их устоявшейся символической окраской (орел, ворон, соловей, лебедь, жаворонок), поистине не знала такого энциклопедического свода пернатых существ, такого любовно-внимательного и бережного отношения к особенностям их существования и повадкам. Даже условный образ ворона в стихах Фета, как еще заметил Б. Бухштаб, поражает точным описанием, сделанным словно не поэтом, а натуралистом-орнитологом: "Один лишь ворон против бури // Крылами машет тяжело…"