История семилетней войны
Шрифт:
Река эта служила австрийцам как бы компасом в ту темную ночь; небо было покрыто тучами, и нельзя было видеть собственной руки. Однако многие австрийцы не воспользовались таким указателем. Они блуждали большими и малыми отрядами, частью по лесу, частью по полю битвы, где пушечные выстрелы, словно погребальные факелы, освещали на мгновения ужасные орудия смерти. Не зная, где находятся враги, они на каждом шагу должны были быть настороже. Подобно тому как трусы в полночь воображают, что видят призраки, так теперь храбрые пруссаки видели всюду врагов. Подъезжавшие друг к другу отряды открывали огонь, длившийся до тех пор, пока кто-нибудь не замечал ошибки. Таким образом пало много пруссаков от руки своих же соотечественников. У австрийцев происходило то же самое. Поминутно блуждающие отряды брали в плен заблудившихся офицеров; но приходили неприятельские отряды, отнимавшие так же скоро этих пленных. Императорский генерал Мигацци вообразил, что собирает свою бригаду, но оказалось, что это были пруссаки, которые, узнав его по говору, тотчас же взяли в плен. То же случилось
В этой тьме египетской невозможно было отдавать приказания и невозможно было повиноваться им. Вожди были убиты, ранены или блуждали, отыскивая свои рассеянные отряды; они ощупывали вокруг себя, как слепцы, и падали то на трупы, то на всевозможные предметы, рассыпанные по полю битвы. Многие знатные прусские офицеры, привыкшие к тому, чтобы приказания их всегда исполнялись, подобно изречениям оракула, чтобы бороться с природой и с помощью всемогущего слова «должен» делать возможным то, что казалось невозможным, впервые увидели тут предел своей военной деятельности.
Они хотели собрать и сформировать большие отряды воинов во тьме, покрывающей землю, среди страдальческих возгласов умирающих. Но напрасно они приказывали, звали, кричали, волновались. Никто не слушал, будучи уверен, что благодаря темноте избегнет наказания, и всякий уступал лишь могучему инстинкту самосохранения.
Ночь, продолжавшаяся 14 часов, была ужасно холодна. Нескольким взводам удалось собрать немного дров и развести огонь, другие же должны были как безумные бегать во тьме, чтобы движением согреть свое тело, при этом они постоянно спотыкались о тела убитых. Дождь превратил землю в болото, но все же некоторые пробовали лечь и отдохнуть в грязи, пока сырость не промочила их одежды и они не стали коченеть. Солдаты целый день ничего не ели и были совершенно обессилены своей кровавой работой. Кто имел еще при себе котомку с хлебом и находил в ней еще запас, не знал, где достать глоток воды. Мучимые голодом, жаждой, усталостью и холодом, они страстно ожидали дня, а с ним и новых кровавых сцен. Как ни тяжело было положение блуждающих истощенных солдат, в эту ночь происходило нечто еще более ужасное. Раненые, насколько были в силах, старались добраться до ближайших деревень; иных же печальная судьба их приковала к полю битвы. Коченея от стужи, с раздробленными членами, оторванными костями, плавая в крови и лишенные всякой помощи, несчастные эти призывали смерть. Но еще до прихода ее многие сотни их были обречены на большие страдания. Толпы негодяев, солдат, погонщиков и женщин бродили в эту кровавую ночь по полю битвы, грабя живых и мертвых. Даже рубах не оставляли они беспомощным раненым. Напрасно те громко жаловались; жалобы их расплывались в ужасном общем треске, разносившемся в воздухе от пушечных выстрелов. Не один раненый был убит этими извергами, которые боялись быть узнанными. Многие из пострадавших были легко ранены в ноги, но все же так, что не могли идти. Но, раздетые донага, лежа на болотистой, стянутой льдом почве, они погибли.
Эта столь достопамятная ночь была театром никогда еще дотоле не виданного зрелища. После совершенного окончания битвы обе армии смешались. Можно было встретить бесчисленные костры в Торгауском лесу, у которых грелись одновременно пруссаки и австрийцы, и притом не как победители и пленные, а вооруженные и свободные. Сильная потребность тепла соединила их случайно и превратила кровожадных воинов в мирных людей, которые заключили между собой на несколько часов перемирие, чтобы спокойно дождаться следующего дня и новых военных удач. Так как никто не знал, в чью пользу решилась битва, то обе стороны условились отдаться в плен тому, кто с наступлением дня окажется хозяином поля битвы.
Король отправился в деревню Эльсниг, находившуюся недалеко от места сражения. Здесь все крестьянские дома, хижины, конюшни и сараи были наполнены теми ранеными, которым удалось найти тут убежище, частью при содействии других, частью с помощью напряжения всех имевшихся у них еще сил. Тут стонали они на своих окровавленных постелях, кто под руками хирургов, а кто еще в ожидании перевязки. Фридрих, не желая беспокоить их, велел открыть себе деревенскую церковь и тут перевязать полученную им болезненную рану груди от мимолетной пули; затем он принимал рапорты, отдавал приказания и отправил курьера, депешу которому написал при слабо мерцающей свече, сидя на нижних ступенях алтаря и употребляя вместо стола верхние. Хотя он считал себя хозяином поля битвы и вообще победителем, но так как ничего еще не знал об отступлении неприятеля, то собирался на следующий день возобновить сражение. Он дал соответствующие распоряжения еще до наступления утра, причем пехота должна была не стрелять, но ударить в штыки. Ожидали только рассвета, чтобы сформировать вновь рассеянные войска. Но лишь только восходящее солнце осветило поле, усеянное трупами, как Фридрих увидел, что там не было уже ни одного австрийца. Все поле битвы принадлежало
243
На самом деле Фридрих узнал о своей победе от Цитена, который на рассвете занял оставленные австрийцами позиции и отправился разыскивать короля.
Даун был тяжело ранен в этой битве. Он удалился и передал начальство генералу Буккову, а так как последнему тотчас же пулей раздробило руку, то начальство перешло к графу О’Доннелю. Тот поспешил прикрыть Дрезден и занять укрепленный лагерь при Плауэне. Цитен и принц Вюртембергский преследовали его неустанно во время этого отступления и увели еще несколько сотен пленных. Обе армии необыкновенно ослабели от этой кровавой битвы. Австрийцы насчитывали свыше 12 000 убитыми и ранеными, а 8000 человек были взяты в плен на поле сражения; они потеряли 50 орудий, 27 знамен и 20 понтонов. Потери пруссаков составляли 10 000 убитыми и ранеными и 4000 пленными.
Хотя Даун делал большие промахи до и после битвы, но все же он очень хорошо защищался; австрийские же войска обнаружили необыкновенную храбрость. И, несмотря на то, что на следующий же день в Вену прибыли гонцы с печальной вестью, прекратившей клики радости, все же Мария-Терезия весьма была довольна своим фельдмаршалом, который приехал в императорскую столицу. Монархиня была настолько великодушна, что возобновила знаменитое древнее зрелище, происходивше 2000 лет тому назад, когда после битвы при Каннах римский сенат встретил консула {Варрона} у ворот Рима. И Мария-Терезия выехала несколько миль навстречу разбитому Дауну, приветствуя его словами: «Я хотела иметь удовольствие первой приветствовать вас с прибытием и поздравить с новыми заслугами, приобретенными вами в этой кампании. Кроме того, я желаю лично узнать о состоянии вашего здоровья, которое меня очень огорчает». Вообще, эта великая императрица не упускала случая подбодрить свои войска. Она обыкновенно присутствовала лично, когда войска проходили через Вену, чтобы присоединиться к главной армии; самыми милостивыми словами старалась она влить мужество в сердца солдат, называла их: мои дети! – и самодовольно улыбалась, когда по всему строю гремело ей ответное: матушка! Никогда не отпускала она их без подарков.
Последствия этой победы были весьма значительны. Вся Саксония, кроме Дрездена, перешла вновь в руки пруссаков, и это обеспечило им зимние квартиры. Фридрих оказался в состоянии выслать войска в Силезию, Бранденбург и Померанию и прогнать неприятеля из этих областей. Он даже выслал герцогу Фердинанду корпус в 8000 человек. Мекленбург был снова приобретен. Лаудон, потерпев неудачу при Козеле, ушел в Глац. Шведы были выгнаны генералом Вернером в Штральзунд, а русские, стоявшие еще до сих пор настороже, возвратились в Польшу, на свои прежние зимние квартиры.
Книга десятая
В венском кабинете придерживались весьма ошибочного принципа, лежащего в основании всех австрийских военных планов. Он состоял в том, чтобы не истощать войск завоеванием Саксонии, но приберечь их для Силезии. Этим объясняется столь частая бездеятельность и нерешительность австрийских полководцев. Но опыт научил их, что Силезию можно обрести лишь в Саксонии. Подобно тому как в сказке великан Антей, с которым боролся Геркулес, тем становился сильнее, чем чаще был бросаем о землю, так и поражения Фридриха в Саксонии снабжали его лишь новыми силами, с которыми он вновь поднимался. Здесь он запасся необходимыми силами после Коллинского поражения и отступления в Богемию, чтобы восторжествовать при Росбахе и Лейтене. Здесь он наскоро предотвратил все дурные последствия злополучной Гохкирхской битвы и вновь получил возможность идти для освобождения Нейсе. Поражения при Кайе и Кунерсдорфе не стали так ужасны, как только Фридрих овладел снова занятой неприятелем Саксонией. Здесь осталось без всяких последствий взятие в плен большого корпуса при Максене, не вызвавшее даже изменений позиций пруссаков. Несчастное сражение при Ландсгуте, потеря Глаца, снятие осады Дрездена и сопряженное с таким разорением взятие Берлина были для него не так чувствительны здесь. Такие силы собирал Фридрих в Саксонии после своих поражений, и они были еще несравненно большими после его побед в этой стране, после битвы при Торгау он стал страшнее, чем когда-либо.
Среди такого смешения наций в странах, обойденных войной, торговля необыкновенно процветала. Особенно повезло в этом отношении Голландии: благодаря войне она приобрела многие преимущества, хотя республика эта часто была обижаема воюющими сторонами. Между прочим, французы захватили голландскую почтовую фуру, в которой находилось 100 000 гульденов деньгами, принадлежавшими голландским подданным. Напрасно генеральные штаты жаловались на это похищение, совершенное, кроме того, на их же территории. Версальский двор отказался от всякого удовлетворения их жалоб, так как полагал, что голландцы симпатизируют в этой войне англичанам; кроме того, ему хотелось досадить гамбургцам [244] . Таким образом деньги эти достались французскому партизану Камбефорту.
244
Гамбург являлся главным партнером голландской торговли.