История Венгрии. Тысячелетие в центре Европы
Шрифт:
Однако особенности физической географии не имеют ни малейшего значения для историка до тех пор, пока относительно статичные данные не наполнятся динамикой активной жизнедеятельности людей. Без этого представление о Венгрии как части Центральной Европы — столь же пустые и досужие домыслы, как и убеждения древних китайцев о том, что именно они живут в центре мироздания, а также «центристские» представления о себе многих других народов. Именно человеческий потенциал подтверждает или опровергает представления о благоприятности или неблагоприятности какой-либо территории для появления на ней устойчивых государственных образований. Он же составляет основной элемент некой умозрительной «символической» географии, которая, в свою очередь, способна быть как субъективной, пристрастной, политически ангажированной конструкцией, так и объективной, научно обоснованной концепцией, отражающей реальность.
Современная дискуссия по поводу сложного и противоречивого понятия «Центральная Европа» (оно, как правило, используется в отношении всех стран, расположенных между Балтийским морем и Балканами, а также между территориями с германским и русским населением) восходит к относительно поздним выводам «символической» географии. Атласы Центральной Европы были созданы совсем недавно, почти одновременно с процессом уточнения состава включаемых в нее государств, народов и культур. Причем по большей части они составлялись специалистами, не проживавшими в данном регионе. Как отметил Ларри Вульф, только в эпоху Просвещения европейские экономические и культурные центры переместились из Рима, Флоренции и Венеции в Лондон, Париж и Амстердам. Тогда же прежнее разделение Европы на утонченный Юг
Однако в эпоху Просвещения появились и первые научные представления о социальном и историческом в современном понимании. С конца XVIII в. они стимулировали развитие национального самосознания и одновременно становление региональной самобытности в четком противопоставлении ее как Западу, так и Востоку. Тогда политическая карта Европы представляла собой сложную комбинацию из государств трех типов внутреннего устройства. На западе и севере континента это были могущественные монархии: Британия, Испания, Франция и Швеция, которым уже в тот ранний период Новой истории удалось завершить процесс своего территориального объединения, создав «исторические прецеденты» возможности существования больших национальных государств (при этом региональный или этнический сепаратизм в них, конечно же, не был преодолен окончательно; он существует и в наши дни, когда начались процессы объединения народов в рамках всего континента). По соседству с монархиями Западной Европы два народа (итальянцы и немцы) создали в первом случае десятки, а во втором — сотни самостоятельных государственных образований. Их объединение и стало главной задачей следующего, XIX, столетия. На востоке эти политические конгломераты граничили с многонациональными государствами, управляемыми либо иностранными династиями, либо собственными т. н. интернациональными элитами. Под властью таких правителей находилось великое множество более или менее многочисленных этнических групп, социально-экономическая отсталость которых становилась все более заметной по мере продвижения на восток и юго-восток: империя Габсбургов, Российская и Османская империи.
С этнической точки зрения интересующий нас регион может быть определен как территория, вклинившаяся между Германией и Россией и заселенная относительно малочисленными народами. Поэтому здесь процессы индустриализации, развития гражданского самосознания, политической независимости и капиталистического способа производства были неразрывно связаны с борьбой за национальное самоопределение. Эти же процессы послужили причиной войны за независимость Греции, освободительных движений в Венгрии и Польше. Они же предопределили превращение империи Габсбургов в Австро-Венгерскую монархию и создание нескольких национальных государств на Балканах. Однако эти глобальные процессы имели также альтернативное освещение. Многие местные общественные и политические деятели, идеологи и практики, понимали, что «лоскутный» характер зон проживания тех или иных народов и этносов, прежде всего, в Габсбургской империи, делает невозможным (либо могущим вызвать кровопролитные столкновения) обре тение каждым из них политической независимости и национальной государственности. Поэтому, полагали они, эти малые народы и этносы обречены, несмотря на свою извечную вражду и соперничество, находить возможности сосуществования и взаимопонимания, хотя бы в рамках конфедерации. Эти идеи кажутся утопичными, умозрительными, что, вообще говоря, присуще верным идеям, часто встречаемым в штыки, однако многим они уже в давние времена представлялись убедительными и отвечающими их интересам.
Чешский историк Франтишек Палацкий, словенский — Матия Каушич, польский аристократ Адам Чарторыский, венгерские политические деятели Лайош Кошут и Йожеф Этвёш, румынский революционер Николае Бэлческу, а также его земляк Аурел Попович (и это далеко не все) отстаивали в XIX в. идею сотрудничества и конфедерации. Продолжала она волновать умы и в XX в., после Парижской мирной конференции 1919–20 гг. и окончания Второй мировой войны. Большинство проектов центральноевропейского братства и федерации создавались на базе идеи политической целесообразности, нынешней raison d''etat, [2] на признании того факта, что малые народы региона не могут каждый сам по себе создать жизнеспособные государства, особенно перед лицом постоянной угрозы, которая таится для них в соседстве могущественных держав. Однако опыт прошлой жизни в наднациональном государстве дискредитировал саму идею федерации в любом ее виде, и после Первой мировой войны торжество принципа национального самоопределения предрешило судьбы бывших империй. Прежде, чем какие-либо центростремительные силы сумели бы нейтрализовать центробежность, присущую любому национальному движению, им стали настойчиво навязывать извне концепции региональной тождественности и специфики, учитывающие политические интересы соседей-сверхдержав и оснащенные всеми атрибутами социально-экономических, исторических и геополитических доктрин. Теория Фридриха Науманна о том, что Центральная Европа для Германии является естественной зоной ее влияния (как это было с Австро-Венгрией), получила особую популярность в годы Первой мировой войны. Однако спустя несколько десятилетий она неожиданно подлила масла в огонь, раздув в регионе костер нацистского экспансионизма, из-за чего после 1945 г. эту концепцию предали анафеме, а на смену ей пришло понятие «Восточная Европа», укоренившееся в политическом словаре периода «холодной войны». Понятие это, во-первых, фиксировало идею о советском господстве в Восточном блоке, а во-вторых, пропагандировало мысль о том, что все земли восточнее Эльбы — от Балтийского моря до Балканских гор — обладают территориальным единством, а с точки зрения социального устройства родственны всем прочим владениям «старшего брата».
2
Благо государства (франц.).
Подобная проекция послевоенной реальности на прошлое региона была подвергнута весьма осторожному критическому анализу в 1960-х гг. со стороны писателей и ученых стран Восточной Европы. В 1970-х гг. эта критика стала более откровенной и смелой, а в 1980-х дискуссии о судьбе Центральной Европы определяли ее интеллектуальную жизнь. Они развертывались не только в Берлине или в Вене, но и в Праге, Варшаве и Будапеште. Понятно, что в основном эта полемика велась в условиях андеграунда, время от времени, прежде всего, в Венгрии, прорываясь в сферу полуофициальной идеологии и культуры. Чешский писатель Милан Кундера опубликовал книгу «Трагедия Центральной Европы» — «западную» по своей культурной сущности и «восточную» по политической принадлежности — и, таким образом, «похищенную» у Запада. Близкие идеи исповедовал и венгр Дьёрдь Конрад, назвавший «историческим несчастьем» то, что тысячу лет тому назад проживавшие в регионе народы не сумели прочно встать на западный путь исторического развития. Венгерский историк Енё Сюч в эссе «Три исторических региона Европы» проанализировал специфические «исторические структуры» Польши, Чехии и Венгрии с большей научной тщательностью и глубиной, чем Кундера, но на основе тех же культурных традиций, мироощущения и типов национального самовыражения. Сюч пришел к выводу, что с момента своего формирования на восточных окраинах Западной Европы все эти государства оказались в весьма
Следовательно, литературный и научный интерес к истории Центральной Европы в то время был актуален, что, в свою очередь, предопределило серьезность его политического резонанса. Отнюдь не случайным представляется тот факт, что столь существенное место в дискуссии о Центральной Европе было уделено именно проблеме исторической (в нашей терминологии — «символической») географии. Он может быть прояснен ссылкой на аналогичную ситуацию с пограничными землями на севере и северо-западе Франции. Часть этих земель и народов — валлоны и фламандцы — примкнули к Бельгии, а жители Эльзаса и Лотарингии стали полноправными французскими подданными. И хотя все эти малые этносы ревностно сохраняют свою национальную самобытность вплоть до наших дней, ни в одну, даже самую горячую, голову, насколько нам известно, не пришла идея восстановить их былую территориально-историческую целостность, объявив эти земли, например, «Центральной Западной Европой» (в противовес «Центральной Восточной Европе»). Конечно, пограничные земли, расположенные между Францией и Германией, в течение почти всей своей истории являли собой яблоко раздора для претендовавших на них держав, однако никаких препятствий для их идентификации с точки зрения «символической» географии никогда не возникало. И поэтому не было никакой надобности создавать для них некую специальную «общую судьбу», сплетать их узами особой дружбы, любви или ненависти, как это сплошь и рядом делается в текстах пророков «Центральной Европы».
Однако в общем, на мой взгляд, историк может оперировать понятием «Центральная Европа». Для этого имеются два основания, ради экономии места определяемые нами как «минимальное» и «максимальное». Понятие «Центральная Европа» имеет право на существование хотя бы в виде пророчества или предсказания, способных стать реальностью. В данном случае это понятие как минимум является ключевым для выражения мироощущения народов, живущих на окраине западного мира. В разные периоды истории оно реализовывалось у них по-разному: иногда они реально ощущали свою потенциальную принадлежность к Западу, иногда это было лишь желание приобщиться к нему, принять западные ценности и воспроизвести западные социальные институты: классовую структуру, гражданские объединения и союзы, религиозные и политические идеи, материальную и духовную культуру, правовые и политические отношения, обычаи и образ жизни. Причем если вплоть до начала XIX в. подобные устремления носили случайный, спорадический характер, то затем они стали более частыми и систематическими. В зависимости от конкретной исторической ситуации эти устремления не всегда воспринимались с оптимизмом. Иногда они вызывали горькую иронию или обиду. В целом, однако, нельзя отрицать того, что центральная часть Европейского континента даже по своему общественному устройству была и остается неотъемлемой частью европейской культуры. Ее фундаментальные исторические структуры родственны Западной Европе. С другой стороны, верно и то, что Центральная Европа не может быть отождествлена с Западом. Они во многом отличаются друг от друга, и поэтому резкое противопоставление Центральной Европы ее восточным и юго-восточным соседям также необоснованно. Это результат предубеждений, страхов, ненависти и презрительного высокомерия, в чистом виде воспроизводящих типично европоцентристскую доктрину, в соответствии с которой каждая западная нация относится к своим восточным соседям как к еще «недостаточно европеизированным», в определенном отношении более отсталым, чем она сама. Об этом же свидетельствует высказанное предположительно в 1830-х гг. австрийским канцлером Меттернихом суждение: «Азия начинается сразу за городскими воротами Вены». Такова сила предрассудков, и в результате сторонники концепции Центральной Европы подчас вынуждены прибегать к прямолинейным доводам, сколь бы тонкими и даже строго научными ни были их собственные.
Впрочем, мы убеждены, что, по большому счету, все это не столь важно. Концепцию Центральной Европы и то, как в соответствии с ней рассматриваются составляющие этот регион территории и государства, можно отнести к положительным факторам, если воспринимать их не с исторической позиции, а лишь как умозрительную конструкцию, как идею, отражающую самосознание современных центральноевропейских народов. С коллективной памятью должен считаться даже историк, ибо, в определенной мере, именно ею формируется та самая история, которую он призван профессионально исследовать. Нельзя игнорировать различий между культурами: одни из них стремятся догнать страны Запада и интегрироваться с ними, тогда как другие опираются на достаточно мощную традицию отрицания западных ценностей в целом. Концепция Центральной Европы отражает «западный европеизм» как общепринятый и принимаемый ориентир на Запад с одновременным признанием собственной отсталости. По своей идейной сущности эта концепция направлена против антизападничества как течения общественной мысли, получившего широкое распространение в России в XIX в. (славянофилы с особой яростью боролись с «западниками», прежде всего, с европейским индивидуализмом, ассоциировавшимся с Англией и, как ни странно, с Австро-Венгрией). Историософская мысль того же периода подарила миру «евразийскую теорию», до сих пор не утратившую своего значения. Согласно этой теории, Россия является антизападной цивилизацией.
«Центральная Европа» как идея не гарантирует, однако, того, что ее сторонники не будут использовать ее в качестве доказательства региональной исключительности, как это делал Кундера, отвергая все связи с Россией. Это крайность, и она, по мнению многих, абсурдна, поскольку не следует забывать, что Россия, помимо всего прочего, дала нам Достоевского (несомненно, одного из этих неевропейских b^etes noires, [3] по классификации Кундеры), Кандинского, Стравинского и др. Тем не менее, стремление видеть различия между «историческими регионами» Европы имеет под собой определенную почву. Об этом свидетельствуют социологические исследования, проведенные европейскими учеными с целью выявить, насколько население разных регионов континента осознает себя «европейцами». Самой высокой степенью «континентального сознания» обладают народы Центральной Европы. На Западе принадлежность к Европе ощущается значительно слабее, без всякого пафоса, а в России она практически отсутствует. Казалось бы, сторонники концепции Центральной Европы должны ликовать, но события после 1989 г. показали, что те попались на свою же удочку: им оставалось лишь с отчаянием наблюдать, как эти страны, даже не помышляя ни о региональной интеграции, ни о создании собственных межгосударственных институтов или заключении взаимных соглашений, поодиночке кинулись стучаться в двери всех европейских организаций. Дело в том, что понятие «Центральная Европа» в процессе прежних дискуссий в основном играло роль иносказания, подчеркивающего сходство с Западом. В наши же дни оно реализуется как бы в порядковых номерах той очередности, согласно которой страны т. н. «Центральной Европы» могут быть приняты в различные западноевропейские организации и союзы, а также в готовности самих этих стран интегрироваться в Европу. Я пишу эти строки через несколько дней после голосования в парламенте Венгрии по вопросу о вхождении страны в НАТО. Результат: 330 — за, 13 — против. Эти цифры, однако, не вполне отражают реальное положение вещей. Опросы населения выявляли большее число оппонентов, однако совершенно очевидно, что идея присоединения к НАТО и к Совету Европы в Польше, Чехии и Венгрии значительно популярнее, чем в странах, стоящих за ними в списке государств, вопрос о допуске которых в Европу в принципе решен положительно.
3
«Чёрное животное», пугало, страшилище (франц.).