История Византийской Империи. Том 3
Шрифт:
После этого для царя Льва не представлялось особенных трудностей провести свои честолюбивые планы и в Средней Италии. Прежде всего здесь нужно было воспользоваться враждой и противоположными стремлениями небольших княжеств в Кампании. Борьба герцогов между собою и с притязаниями Римского папы была одной из причин утверждения сарацин в Гарильяно; эта же борьба помогла и Византии. Было бы излишне следить за тем, как в Капуе, Салерно, Неаполе, Беневенте и Сполето почти ежегодно сменялись политические влияния и как почти в беспрерывной войне ослабляемы были княжества. Достаточно отметить, что в самом конце IХ в. вследствие возвышения графа Капуи Атенульфа, особенно после соединения им в 899 г. Беневента и Кари под своей властью, в Средней Италии начала зарождаться особенная политическая сила, приостановившая успехи Византийской империи. С тех пор Капуя возвышается между среднеитальянскими городами и в торговом отношении соперничает с Салерно, а в политическом оставляет в тени самый Беневент. Вместе с этим можно заметить, что в Южной Италии наступает период равновесия между боровшимися элементами, который находит себе объяснение и в тогдашнем положении мусульманского мира в Африке и Сицилии. Нужно признать большим благом, что Аглабитская династия в Африке имела для себя большие затруднения в местной африканской аристократии и что в Сицилии также происходила борьба между собственно арабами и берберами, а также между партией, стремящейся к полной самостоятельности, и другой, которая поддерживала идею подчинения африканскому эмиру. Только этими обстоятельствами можно объяснить то, что Византия все еще держалась в Сицилии у подошвы Этны и в Таормине. Наступил даже такой момент, что сарацины заключили союз с христианами на 40 месяцев (895–896). По истечении этого срока обстоятельства круто изменились. Ибрагим ибн-Ахмед, управлявший Африкой в последней четверти IX в., задался целью обуздать местных племенных представителей и для достижения этой цели не давал никому пощады,
«Пусть возвратятся домой и объявят своим, что отныне я принимаю на себя заботы по управлению Италией и что моя добрая воля будет законом для населения вашей страны. Не думают ли они, что какой-нибудь грек или франк могут противостоять мне? Пусть они все соберутся в одно место, и я им покажу, что значит сила и военная доблесть! Пусть уходят и хорошо запомнят, что я не только их не пощажу, но разорю и город старого Петра. И останется только одно — идти в Константинополь и стереть его с лица земли моей силой» (36).
Неаполитанский епископ Стефан поспешил перенести мощи св. Северина из Лукулланского укрепления близ Неаполя, и самое это укрепление было разрушено, чтобы не дать арабам возможности воспользоваться им для осады Неаполя. Действительно, Ибрагим шел на север и приступил к осаде Козенцы, которая, впрочем, затянулась вследствие болезни предводителя. Дальнейшим планам арабов помешала смерть Ибрагима, случившаяся 23 окт. 902 г. Смуты в семье Аглабитов, вследствие которых господство в Африке (910) перешло к Фатимидам, равно как непрекращавшиеся раздоры между сицилийскими и африканскими мусульманами, не благоприятствовали идее священной войны с неверными, вследствие чего итальянские дела в начале X в. перестали быть в зависимости от постоянных угроз со стороны африканского или сицилийского флота. С точки зрения рассматриваемых отношений необходимо остановить внимание на судьбе арабской колонии, утвердившейся в местности древнего города Минтурны, при устье Гарильяно, близ Гаеты. Основание колонии близ моря и на границе Средней Италии давало арабам полную возможность принять деятельное участие в борьбе Гаеты с Капуей и мелких, княжеств с папой — самая мысль о приглашении арабов с целью заручиться их союзом принадлежала правителю Гаеты. Владея прекрасным положением на Аппиевой дороге и имея постоянные сношения с арабами Сицилии и Африки, арабы из Гарильяно или Монте-Арженто сделались страшным бичом для окрестных мест. Знаменитые монастыри С.-Винченцо и Монте-Кассино были разрушены; Рим, Сполето и вся Средняя Италия дрожали перед опустошительными набегами арабов; дорога к Риму стала опасна для паломников. Византийское правительство долго не выступало против этих разбойников, а местные христианские княжества не стыдились пользоваться иногда союзом арабов для борьбы с соседями. Так продолжалось с 882 г. по начало X в., когда в Средней Италии образовался значительный центр политической и военной власти в соединении Беневента и Капуи под управлением Атенульфа. Чтобы обезопасить свои владения с севера, он в союзе с Неаполем и Амальфи в 903 г. осадил крепость Гарильяно, которая имела на своей стороне Гаету. Но на этот раз Атенульф не рассчитал сил и, потерпев поражение от осажденных, должен был отступить. Опустошения арабов направлялись в Папскую область и сильно затронули интересы Церкви. Монастырь Фарфа семь лет подвергался опустошениям, пока наконец не был перенесен на другое место. Только за стенами городов можно было найти защиту; крестьянское население, лишенное безопасности, должно было оставить свои усадьбы и запустить хозяйство. Но ни папа, ни маркграф Сполето не в состоянии были организовать сопротивления опустошительному потоку из Гарильяно. Взоры всех были обращены к Константинополю, куда Атенульф и отправил своего сына Ландольфа, который искал у царя Льва помощи и посылки войска. Ландольф получил сан патрикия-анфипата, т. е. вступил в зависимость от империи, но решительных мер не было, однако, принято и на этот раз. Когда Ландольф возвратился в Беневент, отца его уже не было в живых; тогда же умер и царь Лев, собираясь в поход на Восток (911); тем не менее разбойничье гнездо в Гарильяно продолжало быть предметом попечения Ландольфа. В июле 911 г. он заключил союз с Неаполем для совокупных мер против Гарильяно. В то же время началось наступательное движение против арабов из Папской области, вследствие чего отряды, действовавшие на севере от Рима, принуждены были отступить назад под защиту укреплений Гарильяно. Папа Иоанн X в союзе с маркграфом Сполето Альбериком и Ландольфом беневентским составили план крестового похода против арабов Гарильяно. Союзники обратились за помощью в Константинополь, и, прежде чем прибыл назад аббат монастыря Монте-Кассино, посланный в Константинополь, к берегам Италии прибыл столь давно ожидаемый царский флот (915) под начальством патрикия Николая Пицингли, стратига Лангобардии. Тогда и колебавшиеся доселе герцоги примкнули к движению: Григорий неапольский и Иоанн гаетский. В июне 916 г. византийский флот прибыл к Гарильяно. В то же время с севера приближался с римскими войсками сам папа Иоанн X и с ним Альберик, маркграф Сполето. Таким образом арабы были окружены железным кольцом с моря и с суши. Это было, можно сказать, первое общее военное предприятие южноитальянских владетелей под высшим водительством Византии. У подножия горы была выстроена крепость, откуда союзники начали вести осаду, продолжавшуюся три месяца и потребовавшую много крови с той и другой стороны. Альберик и папа нередко лично участвовали в битвах и старались своим примером воодушевить войско. Наконец голод вынудил осажденных к сдаче. Но это была сдача, достойная героев. Они зажгли свои дома и, пользуясь замешательством, вышли из города небольшими группами и думали спастись в соседних лесах. Но союзники погнались за ними и перебили почти всех. Это было в августе 915 г., и с тех пор Средняя Италия не испытывала более такого угнетения от мусульман, какое было раньше. Главная заслуга в этом должна быть приписана империи, которая снова блистательно подтвердила свое право на имя защитницы христианства против неверных.
Останавливаясь здесь в изложении южноитальянской политики в царствование Льва Мудрого, мы должны еще бросить взгляд на другую часть западной границы империи, с которой она также была соединена лишь морем и сношения с которой поэтому зависели лишь от большей или меньшей силы флота. Разумеем прибрежные города Далмации и несколько островов на Адриатике, носившие имя фемы Далмации. Господство Византии на Адриатическом море, конечно, стояло в зависимости от крепости ее положения в Южной Италии и от организации морских средств обороны в Далмации. Главные города здесь были Зара и Рагуза, но ключом положения фемы был, собственно, город Драч, организованный вместе с ближайшей приморской областью в отдельную фему (Диррахий-Драч). Для Византии представляло жизненную задачу удержать влияние как на Адриатическом море, так и по берегам Далмации вследствие ближайшего соседства с византийской фемой этого имени славянских княжеств Сербии и Хорватии и полузависимых славянских племен, сидевших у моря и занимавшихся морскими разбоями. / В ближайшей главе нам предстоит выяснить организацию названных политических и этнографических групп в западной части Балканского полуострова, здесь же нужно сказать лишь о береговой полосе. В высшей степени определенно выдвигается то обстоятельство, что колебания византийской политики в этой полосе западной границы зависели от морского положения на Адриатике./ С падением Тарента и Бари (839–841) наступает период арабского засилья в Южной Италии и безнадежной анархии по Адриатике. В особенности племя неречан отличалось своим удальством и отважными набегами на ближайшие острова при устье Наренты, которые и перешли под их власть. Начинавшая в IX в. приобретать морское значение Венеция пыталась в интересах своей торговли обеспечивать для своих купцов безопасность от названных пиратов. При вступлении на престол Василия I южноитальянские арабы смело ходили по морю и разграбили города Будву и Розу близ Антивари и осаждали Котор и Рагузу. И после похода в Далмацию адмирала Никиты Орифы, в 871 г., спокойствие здесь не было достигнуто, так как неречане продолжали делать набеги на Истрию. Но с тех пор как Бари снова перешел под власть Византии, положение дел изменилось к лучшему. В конце IX и в начале X в., когда арабы были окончательно вытеснены из Южной Италии, на Адриатическом море снова усиливается влияние Византии; в это время приобщены к христианству еще остававшиеся в язычестве неречане и в далматинских городах введена церковная организация по греческому обряду. Эти обстоятельства прошли совершенно незамеченными в современной событиям истории, так что мы лишены возможности составить понятие как о способах утверждения здесь византийского влияния, так и о силе его и пределах распространения. Следует удовлетвориться заключением, что как в восточной, так и в западной части Балканского полуострова одна и та же политическая и церковная идея выдвигала Константинопольский патриархат на стражу против притязаний (37) Западной империи и латинской Церкви.
Глава X
ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО ЦАРЕЙ МАКЕДОНСКОЙ ДИНАСТИИ. НОВЕЛЛЫ. КРЕСТЬЯНСКАЯ ОБЩИНА
Есть полное основание выделить период Македонской династии в истории Византии и назначить ему совершенно самостоятельное место. Но это не потому, чтобы преемники Василия принесли на трон гениальность, или особенную даровитость, или хотя бы административные способности. Хотя ни сын, ни внук, ни даже правнук основателя династии не имели тех качеств, коими достигается величие и могущество и приобретается уважение современников и потомства, тем не менее период, в который мы вступаем с настоящей главы, необходимо признать кульминационным в истории византинизма. С конца IX и в течение X в. византинизм развился до конечных пределов, сказав свое последнее слово в законодательстве, литературе и искусстве и приобщив к христианской культуре новые народы.
С этой точки зрения вполне основательно обозначение этого периода как «Высший расцвет восточноримского могущества при армянской династии» или еще «Век расцвета» (1). И тем любопытней эта, можно сказать, общепризнанная слава македонского периода, что в военном отношении преемники Василия были далеко ниже посредственности и во внешних делах не только не возвысили положения империи, но, напротив, многое бы потеряли, если бы только выдающиеся военные люди X в., Никифор Фока и Иоанн Цимисхий, своими блестящими военными делами не удержали за империей занимаемого ею международного положения. Лев Мудрый и сын его Константин — это были кабинетные люди, вся деятельность которых исчерпывалась в сущности знакомством с книжными сокровищами царской библиотеки и редко простиралась за стены столицы и далее подгородных дачных мест. Ясное дело, что культурная жизнь империи и постепенное движение науки и искусства в X в. мало зависели от современных царствующих лиц, а находились под влиянием импульса, какой дан был византинизму ранее Македонской династии и который был в состоянии воспитать такую научную силу, как патриарх Фотий и его сотрудники. Хотя мы лишены средств разобраться в исходных моментах рассматриваемого движения, но нельзя не видеть того, что с эпохой, падающей на Македонскую династию, в разных проявлениях культурной жизни византийского общества начинают сказываться такие элементы, каких прежде не было в наличности. Кроме того, и в политическом отношении византинизм X в. одушевлен другими началами, чем в предыдущую и последующую эпохи: в нем нет той исключительности, сухости, односторонности и холодного эгоизма, с каким он выступает в VI или XI в.
С целью выяснить существенные черты совершенно сложившегося к X в. византинизма, который заявляет о себе не в личной деятельности македонских императоров, а в учреждениях того времени, равно как в условиях организации социальной и экономической жизни, и, наконец, в научных и художественных предприятиях и произведениях, историк необходимо должен отступить на время от обычного приема изложения событий по царствованиям, иначе он рискует представить не в надлежащей перспективе характерные особенности византинизма, вследствие которых история Византийской империи занимает особое место во всемирной истории. Обращаемся к рассмотрению законодательной деятельности царей Македонской династии.
Во все времена существования Византийской империи как в литературной традиции, так и в общественном мнении не прерывалось убеждение в силе закона и в незыблемой твердости правосудия. Нельзя сомневаться в том, что это убеждение, переходившее в верование, было воспитано реальными фактами, что византийское правительство действительно полагало одной из главных своих обязательных задач заботиться о твердости норм закона и о правильном их применении. Не говоря уже о тех царях, с именем которых соединялась идея законодательных памятников, даже малоизвестные и менее популярные между ними оставляли по себе следы в законодательной практике. Это столько же объясняется исторической традицией о значении римского права и о глубоком влиянии на средневековые народы идеи Римской империи, сколько не прерывавшимся в Византийской империи изучением старых греко-римских и новых юридических норм, постепенно проникавших в империю извне, чрез знакомство с новыми народами. Эволюция римского права в творениях византийских юристов может служить лучшим показателем как процесса выработки византинизма, так и отсутствия застоя и трупного гниения в византийских учреждениях. Царскому величеству приличествует, говорится у одного писателя [80] , украшаться не оружием только, но законами и науками. Первое приносит пользу в военном деле, законы же и науки пользуются славой в мирное время. Одно доставляет безопасность телу, а другое оберегает и душу и вместе с тем тело, что неизмеримо выше и важней первого [81] .
[80] Выше мы пользовались местами из жизнеописания Феофано, принадлежащего Н. Григоре (Неrgenrother. Моnum Сrаеса); из пего же заимствуем место о законодательстве, пропущенное в печатном тексте.
[81] / , . , , , (Соd. Тhеоl. gr. 279. Fо1. 123. Вена)./
И вот царь, собрав все эллинские и римские гражданские законы, расположил их только в 60 книгах, сохранив то, что было нужно для потребностей ромэйской гражданственности, и устранив все излишнее и вышедшее из практики. Подчеркнутое место хорошо выражает систему эволюции права в Византийской империи. Первым обширным предприятием в смысле урегулирования древнего законодательства и толкований на него римских юристов была законодательная деятельность Юстиниана, о которой была речь в своем месте. Известно, что кодекс Юстиниана пережил самое Византийскую империю и перенес имя великого законодателя во все концы известного культурного мира. Но и это законодательство с течением времени стало слишком громоздким и неприменимым к новым условиям и новым формам жизни, которые постепенно изменяли и Римскую империю. В особенности римские правовые нормы встретились с чуждыми им и упорно отстаивавшими свою оригинальность греческими и другими инородческими правовыми воззрениями и восточными народными обычаями, которые дали место появлению особых правовых сборников и руководств по судебной практике. На этой же почве развивались и те законодательные предприятия, которые имели место как при царях-иконоборцах, так и при Македонской династии. Чтобы дать некоторое представление об этой стороне культурного влияния византинизма на Востоке Европы, необходимо войти в некоторые подробности самого процесса происхождения законодательных памятников, характеризующих рассматриваемую эпоху.
Роль основателя Македонской династии в законодательной деятельности, может быть, несколько преувеличена в предании, так же как значение его в военном деле и в администрации. Это предание, в общем весьма неблагорасположенное к иконоборческим царям и главным образом идущее от писателя, весьма близко стоящего к Василию, разумеем его внука Константина Порфирородного, весь подъем византинизма в конце IX и X в. желало отнести к инициативе первого царя новой династии. На самом деле нельзя не видеть, что Василий вступил в обстановку, уже достаточно приготовленную предыдущим развитием, иначе он не мог бы иметь вокруг себя таких деятелей, какими богато его царствование, и создать такое движение в сфере научной, художественной и законодательной, какое происходит в это время [82] . Нет сомнения, что потребность в новом законодательстве сказывалась весьма настоятельно. Латинский язык, на котором составлен юстиниановский кодекс, не соответствовал потребностям Византийской империи, так как он был малознаком даже образованным людям и административным лицам. Судьи, как столичные, так в особенности провинциальные, должны были прибегать к составлению руководств для их частного употребления, в которые вносимы были статьи местного права и обычаи, имевшие приложение лишь в данном месте. С течением времени подобные местные сборники вытесняли официальные законы. С своей стороны и правительство не могло оставаться безучастным зрителем того, что происходило в жизни: оно прибегало к изданию законов по текущим потребностям, давало так называемые новые заповеди и руководства, но таковые предстояло согласовать с действующими законами, что в свою очередь вызывало новые затруднения. Независимо от указанных явлений самый этнографический состав империи постепенно подвергался изменению, вместе с этим организовались, и притом с согласия правительства, целые провинции с новым составом населения, который был чужд и по языку и по нравам исконным подданным императора.
[82] В особенности преувеличены похвалы Василию у французского историка Фохта, который сравнивает его с Наполеоном (Vogt. Ваsile I. Р. 129).