История зеркала. Две рукописи и два письма
Шрифт:
Переполненный этой ненавистью, я отчаянно старался освободиться из его рук, но он вцепился в меня со всей силой, на какую был способен. Протащил несколько шагов и не собирался отпускать, исступленно терзая мою голову. Поняв всю бесполезность попыток, изловчившись, я впился зубами ему в руку. Заревев на весь лес, он ослабил хватку, и мне, наконец, удалось вывернуться. Как в тумане, передо мной плыло раздувшееся багровое лицо Пикара, из прокушенной руки полилась кровь, и кровь стояла в его глазах, когда он, обезумев от сопротивления, готовился вновь на меня наброситься. Шея его вздулась темными, почти черными полосами, а пальцы сжались в тяжелые кулаки, удар одного из них мог превратить в калеку даже взрослого
– Черт побери, парень, да ты, кажется, убил его… – раздался чей-то голос. – Что здесь произошло?
Содрогаясь от этих слов, я обернулся. Рядом стоял гвардеец, я даже не слышал, как он подъехал.
Пикар лежал, уткнувшись залитым кровью лицом в полусгнившую листву. Его грузное тело, лишившись жизни, стало ещё тяжелее, и нам с трудом удалось оттащить его в лес, дальше от дороги. Разум вернулся ко мне, но я был так потрясен, что не мог ни думать, ни говорить. Голова разламывалась от боли, к горлу подступала какая-то дурнота.
Гвардеец же, наоборот, говорил, не умолкая, произошедшее не особенно его волновало.
– Ну, одним мерзавцем меньше стало… В Париже однажды драка случилась, мы таких восемь положили, что поделать, такова жизнь.
Смерть для него являлась чем-то неотъемлемым, а потому естественной в жизни, он привык с ней встречаться, я же, заглянув в её глаза, был страшно удручен.
– Как я смогу вернуться к хозяину? – повторял в отчаянии, не сознавая, спрашиваю ли у себя или у гвардейца.
Казалось, я покинул двор не нынешним утром, а много дней назад. Я никак не мог поверить в содеянное, но какая-то тяжесть надавила на мои плечи, заставляя пригибать ниже голову. Не удивился, если бы увидел седину у себя в волосах – так переживал, что стал, пусть невольной, но причиной гибели человека. То вслух, то про себя шептал молитву – хоть к этому оказался способен в тот горестный час, молил за свою душу и благодарил, что послана помощь, кто-то готов меня поддержать: видя, что со мной творится, гвардеец задержался с отъездом.
– Да, нетрудно будет раскопать, чьих рук это дело. По правде говоря, у тебя сейчас всё на лице написано.
Эти слова потрясли меня едва ли меньше, чем сама гибель Пикара. Неужели эта нелепая смерть уже успела оставить на лице свой отпечаток? Я чуть не выхватил зеркало, неужели уже заметно, что я убийца, и больше никогда не увидеть того по-детски трогательного мальчика, которому улыбался ещё несколько часов назад.
Гвардеец же продолжал:
– Думаю, будет лучше, если ты уедешь отсюда на время. Может, в город, как-нибудь попробуешь устроиться. А когда всё забудется, сможешь вернуться. Да в любом случае, не вечно же тебе сидеть рядом с этим надутым индюком, твоим хозяином.
Я кивал головой в ответ на его слова, хотя с трудом разбирал их смысл.
– В таком случае, парень, тебе надо торопиться, незачем время терять. Знаешь, как добраться до города?
– До какого города? – переспросил я.
– До любого, черт возьми. Отправляйся в Лион или Дижон, какой тебе больше нравится… Только не стой посреди дороги, как виселица.
– Да… Да, наверно… Я смогу добраться до города… – в растерянности я озирался по сторонам, словно
Но я не мог собраться с мыслями. Всё происходящее казалось настолько невозможным, что, хотелось думать, случилось не со мной. Кто-то другой сейчас отправится в город, я же спокойно вернусь на двор, вспоминая встречу в лесу, как тяжелое сновидение, что может явиться во время болезни. Однако гвардеец был другого мнения.
– Я провожу тебя, только не медли. Бери лошадь, и поехали быстрее. Мне уже давно пора быть в пути.
С этими словами он пошел, явно намереваясь уезжать.
Я не понял, о какой лошади идет речь, тогда гвардеец ткнул рукой в сторону, и я увидел лошадь Пикара, спокойно стоявшую, чуждую ко всему, что пронеслось перед нашими глазами. Я подошел к ней, она и не думала сопротивляться, когда я распряг и вывел её на дорогу. Потом нерешительно посмотрел на гвардейца, но тот, уже в седле, с нетерпением махал рукой:
– Да что тут думать, покойнику лошадь ни к чему, а тебе хорошо послужит.
– А если лошадь кто-нибудь узнает? Узнает, что это лошадь Пикара?
– Узнают, если ты немедленно не уберешься отсюда. Пикар бы её узнал, да говорить уже не сможет.
Если бы он дал мне хоть немного времени на раздумье, возможно, я принял другое решение. Но я побоялся, что он уедет, оставив меня одного, и ничего другого не оставалось, как подчиниться. С трудом взобравшись на лошадь, я закашлялся и никак не мог отдышаться: горло давила судорога, то ли дурноты, то ли от подступавших рыданий.
Гвардеец внимательно осмотрел меня.
– Повезло: на тебе не осталось его крови, а то расспросов не миновать.
Когда мы тронулись, с непривычки я еле усидел на лошади, в другой обстановке это было бы на редкость комичное зрелище, но тогда мне было не до смеха. Деревенская кляча, доставшаяся от Пикара, оказалась не сильно способной к верховой езде. Я старался держаться гвардейца, он же старался не пустить свою лошадь вскачь, дабы я не отстал безнадежно. Мы следовали друг за другом на некотором расстоянии, но будто незримая нить стянула нас: он уезжал и увозил меня, о том, что может меня ждать, никто из нас не думал.
Мы провели в седле до самого полудня. Какое-то время лошади стремительно неслись вперед, всё дальше от того места, где остался лежать Пикар. К моим душевным мукам добавились муки физические: я держался в сильном напряжении, опасаясь при малейшем неверном движении вылететь из седла, и очень быстро ломота наполнила тело, каждая косточка давала о себе знать, в довершение я до крови изодрал руки. Подавляя стоны, я терпел всю эту боль, не сомневаясь, что она послана во искупление содеянного мной. Боль рвалась из тела, за ней я почти ничего не видел перед собой, только чувствовал: силы на исходе, ещё недолго – и я свалюсь наземь. Что же, придется разделить участь Пикара, наверно, это и есть справедливость, – подумалось мне.
Однако судьба хранила меня, и вскоре, давая лошади отдых, гвардеец перешел на шаг. Я нагнал его, лошади двигались рядом, но я не заговаривал с ним, и он не искал моего общения, только один раз переспросил моё имя.
Мы все ещё ехали по лесу, в местах, мне совсем незнакомых – никогда не думал, что наш лес тянется так далеко. Глядя вниз на дорогу, я видел, как она расходится в разные стороны, потом сливается с другой дорогой, вышедшей из чащи, петляет, словно весенний ручеек, когда тот стремительно несется к реке, по капле вбирая в себя другие воды, чтобы целым потоком слиться с родной стихией. Я удивлялся, как гвардеец безошибочно определял, где сделать поворот или какую дорогу выбрать – я бы не отличил одну от другой. Мне вспомнилось: кто-то говорил, мы не выбираем дорог. Как же давно это было!