История зеркала. Две рукописи и два письма

Нимова Анна

К концу зимы работа стала такой напряженной, что мало кому за день удавалось присесть. Иногда мы даже обходились без обеда, лишь поздно вечером садились за положенную трапезу. Думаю, это доставляло мессиру Дюнуае только радость, раз он мог выгадать на отсутствии обеда сколько-нибудь для своего кармана.

Дни уходили на варку стекла, затем выдували форму, резали её огромными ножницами. Полученные части раскатывали на заранее подготовленной поверхности, это действо повторялось за день помногу раз.

Для Ансельми пришло новое время, он окунулся в него с головой. Ему стали поручать мелкие работы в производстве, итальянцы Дандоло и Доминико даже привлекали его к шлифовке – важный этап, а Доминико считался в нём лучшим,

и Ансельми со всех ног бросался выполнять любое его указание.

Полученный результат итальянцы внимательно осматривали, негромко переговаривались, прищелкивая языком, часто спорили, но между собой. Иногда и Ансельми давали вставить слово, он страшно гордился, что теперь ему это позволительно. Меня к самим работам даже близко не подпускали, но я мало обращал на это внимания, а вот другие французы, так же лишенные права принять участие в общем разговоре, то угрюмо, а то и с нескрываемой злостью поглядывали в сторону итальянцев, шептавшихся возле только что отполированного зеркала.

В один из вечеров, уходя последним, Ансельми под большим секретом сообщил, что наш управитель мессир Дюнуае уведомил королевского министра о первых зеркалах, произведенных в мастерской, и в ответ было дано знать, что король Людовик пожелал лично осмотреть собственное стекольное производство. Я тот секрет никому не выдал, но каким-то непостижимым образом совсем скоро об этом стало известно всем, и мастерская пришла в сильнейше волнение.

Все, начиная со старшего мастера и заканчивая последним подмастерьем, то есть, мной, с тревогой готовились к светлейшему визиту. Оказалось, у всех есть, что потерять, если его величество останется нами недоволен. Итальянцы боялись лишиться высоких заработков, и, как я узнал позже, было для них в возвращении на родину и нечто похуже. Я же вообще не представлял, каково мне придется, если окажусь на улице: всё прошедшее время почти без выхода провел в мастерской, она стала мне домом, ничего больше не видел, никого не знал…

О дне приезда не было известно заранее, и две или три недели мы провели в великом беспокойстве. Как ни удивительно, оно сказалось на мастерской вполне благотворно. На ссоры не оставалось времени, трудились упорно, беспрекословно подчиняясь Антонио, даже Ла Мотта оставил свои колкости, которыми любил изводить всех без исключения. Но тревога непрерывно носилась среди нас, а по замкнутым лицам легко догадаться, о чем так сосредоточенно размышляют люди.

Известие было получено лишь накануне. День почти завершился, когда в мастерскую стремительно вошел мессир Дюнуае. Вообще Дюнуае приезжал на улицу Рейн не так уж часто, а когда появлялся, то предпочитал проводить время в небольшом, обустроенном рядом с основным строением, флигеле, где собирал мастеров обсудить дела и работы. В мастерскую Дюнуае могли привести только самые срочные и важные новости. Все сразу стихли, как бы невзначай прислушиваясь, о чем пойдет речь в их с Антонио разговоре. Хотя и так было понятно.

На следующее утро большую часть работников освободили от дел, французы ушли, радуясь неожиданно выпавшему отдыху. Кто-то пошел в город, остальные разошлись по домам, меня с собой никто не позвал: к этому дню размолвка между нами была очевидна. В мастерской остались только управляющий, мастера, кое-кто из итальянцев, но неожиданно был допущен и Ансельми – на тот случай, если король пожелает иметь беседу, а итальянцы затруднятся с ответами по причине всё ещё неважного знания французского языка.

Несмотря на то, что прошли десятки лет, то утро помню отчетливо, словно оно случилось вчера, и каждый раз, когда думаю о нём, в сердце просыпается нечто, похожее на слабую надежду… Да-да, я написал правильно, именно надежду, родственную той, с которой тяжелобольной думает о дне завтрашнем: вдруг завтра всё сможет измениться, и придет долгожданное выздоровление. Так и во мне воспоминания говорят, что в любой

день жизни может выпасть случай, который послужит переменам. Пока человек живет – неважно, сколько ему лет – он продолжает надеяться. Кто возьмется доказать, что самое главное происходит лишь в юности? Скажу вам теперь: годы, конечно, заставляют надежды меняться, рождают новые, отвергая старые, но убить их полностью не в силах. И что, как не надежда, подвигло меня на сей труд? Желание повторить свой путь и надежда, что в конце пути, возможно, милостью Божьей, я сам окажусь другим. Вот что привело меня к этим листам. Разве сердце моё не изнывало отчаянием, вновь переживая гибель Пикара, разве не мутилось в глазах от набежавшей влаги, когда рука выводила о прощании с Жюстом? Всё так, словно я переживаю то время заново, вернемся же к нему и позволь, Господи, мне продолжить.

Я вышел из мастерской и остановился в раздумье, куда направиться. Разумеется, мне хотелось видеть короля, но я не был уверен, долго ли нужно его ожидать, не стоять же целый день рядом с привратником, вызывая удивление у оставшихся в мастерской. Хотя, почему нет…

Свобода казалась заманчивой: наконец-то смогу побывать в округе, но одновременно пугала – большой город всегда таит опасности, тем более, если доведется идти одному. Досадно, что не узнал у Жюста, где он живет, вот теперь навестил бы его. Ну как же, Корнелиус, будучи за сотни лье, ты смог разыскать Ансельми, что теперь стоит найти Жюста – он говорил, его жилище где-то поблизости.

Неожиданно для себя я громко засмеялся собственным мыслям. Видно, такова твоя участь, Корнелиус: гоняться за людьми и безнадежно ждать от них чего-то. Сейчас я вспоминал о гвардейце, как раньше думал об Ансельми, всем сердцем желал оказаться рядом с ним перед воротами мастерской, чтобы ещё раз почувствовать на плече его руку… Так же рука Ансельми однажды коснулась моего лица. Может, люди способны передавать свои чувства только через прикосновение, и нет никакого другого способа познать их искреннее расположение, – подумал я, – может быть, именно это и отсутствует в наших отношениях с Ансельми, не позволяя им наполниться пониманием.

В нерешительности сделал несколько шагов и снова остановился, заметив, как башмаки отяжелели от густо налипшей земли. Много дней я почти не выходил на улицу, и в тот час она показалась мне совсем незнакомой. Присмотревшись, я понял, что небо больше не нависает, стараясь прижаться к земле, оно поднялось довольно высоко над головами прохожих, и более не свинцового цвета, а бледно-серое, почти белое. Было сыро, и чем-то пахло, но не тот мертвый запах, нет, так пахло у нас в деревне, когда земля освобождалась от снега и морозов. А ведь верно: уже месяц март, совсем позабыл, как раз в это время наступает долгожданная после зимних холодов весна. Я вдыхал поднимающуюся от земли свежесть, губы сами продолжали улыбаться, в первый раз с тех пор, как я покинул постоялый двор, улыбка вернулась на моё лицо. Словно что-то родное окружило меня, и грудь наполнилась если не радостью, то, по крайней мере, её ожиданием, что же это могло означать?

С другого конца улицы послышался дробный топот, гулко загремели колеса, обернувшись, я увидел, как прямо на меня, сильно раскачиваясь на неровной дороге, движется богато отделанный экипаж, а за ним виднеются ещё два. Сразу догадавшись, я отбежал к соседнему дому, стараясь оставаться незамеченным, но видеть вход в мастерскую.

Привратник, проводивший дни перед мастерской, уже осведомленный о визите, торопясь, распахнул ворота и исчез, очевидно, забежав в дом предупредить, но едва я успел моргнуть, как он снова стоял на улице, сгибаясь чуть ли не до земли. Экипажи остановились в ряд, из одного, толком не заметил из какого, выпрыгнул маленький юркий человек и прямо по размокшей грязи быстро раскатал узкий, винного цвета ковер от двери первого экипажа до самых ступенек, ведущих к входу.