История зеркала. Две рукописи и два письма
Шрифт:
Я не осуждаю, тем более сами они находили в этом только естественные проявления, но я за свою жизнь так и не смог это принять. Женщины, приходившие в дом вечерами, казались мне слишком грубыми. Я чувствовал: телом они молоды, но душа их успела так сильно состариться, что не могло не отразиться на внешности – даже самая ровная от природы кожа была не в состоянии скрыть их стремительное увядание. Возможно, они, как и я, не замечали в себе никаких перемен, по-прежнему считая, что остались невинными созданиями, коими были когда-то, прежде чем свершилось их падение. Но я видел, как безжалостно жизнь уродует им лица: не имея шрамов физических, они носили на себе другие отметины, рубцы, пятна, словом, ту червоточину порока, что, единожды вселившись
С тех пор, где бы ни приходилось бывать, я безошибочно узнавал этих женщин, даже если со временем они бросали своё ремесло. Все равно – добропорядочных хозяек из них никогда не получалось. Я выделял их в толпе среди других людей, иногда по визгливому голосу – невозможно слушать без содрогания эти пронзительные выкрики – но чаще их выдавали глаза. Беззастенчиво смотрели они на мужчин, и те принимали вызывающий взгляд, как согласие на похоть. Сердца этих женщин не требовалось долго уговаривать. За несколько монет они были готовы пойти с тобой на всю ночь куда угодно, будь ты хоть последний изувеченный калека, без рук, без ног или сам дьявол – их бы это только раззадорило. Так и не мог привыкнуть, не находил ничего привлекательного, но и не смог их избежать…
О том опыте, который приобрел, едва сравнялось четырнадцать, сейчас даже не хочется вспоминать. Но что поделать, если сам взялся терзать себя письменами. Да, я напишу, что раскаиваюсь – да помилует меня Господь всемогущий. Первая ночь принесла мне ожидаемое удовольствие, но наутро с недоумением я думал о нём, ибо моя первая ночь принадлежала не женщине, которую я полюбил искренне и сильно, но самой что ни есть потаскухе в дешевом наряде, с деланным блеском в глазах, а на самом деле мертвенно равнодушной к себе и ко всем, кто её окружал. Но обойтись без окружения – я говорю о мужчинах – она не умела, иначе, откуда взяться деньгам – этим круглым монеткам, дающим право на жизнь, – и верх её платья был так сильно затянут, что груди, раскрытые до неприличия, дерзко выпячивались, впрочем, этим она совершенно не смущалась. Даже наоборот, облачаясь утром в одежду, она старалась приподнять грудь ещё выше, так, что та едва не вывалилась наружу. Она была молода – не больше двадцати, хорошо сложена. Ночью мои руки, мокрые и скованные от возбуждения, торопливо скользили по её прохладному телу – это доставляло удовольствие, но, когда наши тела соединились, я не чувствовал, что эта женщина стала мне ближе, мы так и остались чужды, бесконечно чужды друг другу.
Лихорадочно я стремился проникнуть в неё, думая только о том удовольствии – был много о нём наслышан, да и, как упоминал, однажды видел перед своими глазами. Ночами воспоминания горячили кровь, и вот теперь в нетерпении я стремился повторить увиденное. Но она осталась равнодушной к моему напряжению, нас ничего не связало, я почувствовал, со мной ей просто скучно. Терпеливо она переносила мои неловкости, но ради чего? Ради желания видеть меня счастливым? Ради монет, поблескивавших на столике рядом…
Я достиг желаемого, словно вспышка пронзила тело, ослепив. Но волна блаженства, едва успев коснуться, схлынула мгновенно, оставив лежать в смятении и усталости, дрожащим от озноба, хотя за окном стояла душная летняя ночь – такая случается в преддверии грозы. Она даже не повернулась ко мне, чтобы хоть для видимости наградить поцелуем, да и мои руки больше не искали её тела. Остаток ночи мы провели, неловко отстранившись друг от друга – уж я-то точно был смущен. Проснувшись рано, она оделась украдкой, стараясь не разбудить меня, хотя я не спал, просто делал вид, что спящий, всей душой желая, чтобы она поскорее ушла. Тело хранило воспоминание о связи, как об источнике удовольствия и, пожалуй, с новой силой возжелало повторения, но в душе не осталось ничего, кроме пустоты и отчуждения, и, сказать по правде, я вздохнул
Скажу сначала, что после той ночи несколько дней промучился, размышляя: отчего женщина осталась равнодушна ко мне, моим желаниям, не разделила страсти, которую я хотел подарить её телу? С горечью думал, что уход с постоялого двора, по сути, ничего не изменил, как люди смотрели сквозь меня, так и по сей день остается. А другим всё дается легко, без особых усилий. Проходя с Ансельми по улице, я не раз замечал, как, столкнувшись с ним, женщины – не только юные, но и обремененные годами матроны – розовели лицом, а взгляд их становился какими-то особенно влажным. Даже не будучи с ним знакомы, они сладостно улыбались, так и норовили дотянуться до его руки, словно он их притягивал.
Ансельми женщин не сторонился. Не могу с уверенностью сказать, скольким он подарил своё внимание, но подозреваю: в Париже не так уж много ночей он провел в одиночестве, хотя, когда я оставался в доме, мы были вдвоем. Впрочем, иногда он уходил на всю ночь и возвращался утром уже в мастерскую.
Вообще, Ансельми вне стен мастерской отличался от того Ансельми, с которым я привык видеться за работой, и уж менее всего он походил на Ансельми, о котором я думал на постоялом дворе. По-прежнему он проявлял дружелюбие, а его намерения в работе оставались весьма серьезными, в нём не замечалось небрежности, как у некоторых из итальянцев. Он избегал чрезмерности – в отличие от своих товарищей, в комнатах которых иногда даже ночью не стихали шумные развеселые голоса. Но вскоре после того, как я начал появляться в жилище, ко мне приблизилась и другая его сторона.
Любое изменение, случись оно рядом, отражается в нас, хотя иногда бывает трудно распознать его немедленно, но будьте уверены: оно не пройдет совсем бесследно. Вся наша жизнь – скорее череда мелких перемен, и они не менее важны, чем нечто значительное, к ним стоит присмотреться, ибо они и ведут к тому значительному, желаемому нами или нет.
Я стал чаще бывать с Ансельми. Уставшие после работы, мы говорили немного и больше по пустякам, но, разделив комнату, спали в близости друг от друга, а что может сделать человека более уязвимым, чем собственный сон. Сбросив одежду, как с тела, так и с лица, он остается лишь с тем, что получил от природы, или с тем, что смог взять у неё за прожитые годы. Во сне человек не в состоянии уберечь себя, показываясь другому спящим, мы невольно доверяемся, позволяя видеть собственную незащищенность.
Однажды среди ночи показалось, как кто-то громко позвал меня и, испуганный, я поднял голову. В доме было тихо и, верно, далеко за полночь, раз все разбрелись и, наконец, угомонились. Я прислушивался, но не услышал ничего, кроме шуршания листвы за окном и ровного дыхания на соседней постели. Комната была так мала, между нами не набиралось и четырех шагов, но ночью трудно что-то разглядеть, кажется, Ансельми спал, повернувшись боком, подложив вытянутую руку под голову. У изголовья белела свеча, проснувшись утром, он сразу тянулся её зажечь – я заметил: Ансельми избегает темноты. При слабом свете он недолго дремал или просто лежал, задумавшись. Больше всего я любил тогда эти утренние пробуждения: они напоминали о часе нашего знакомства, оставшемся позади, но по-прежнему ярким в памяти…
Снова улегшись, я думал, как изменилась моя жизнь. Пожалуй, теперь доволен, что всё в ней так сложилось. Конечно, не о Пикаре речь, но появилась мастерская, в которой многому научился, работа, которую полюбил, и более не чувствую себя одиноким благодаря людям, меня окружавшим: они дали понять, что я им нужен… Останусь работать с ними, сколько позволят, а со временем сделаюсь опытным стекольщиком, ведь, рано или поздно, сеньор Антонио всё равно уступит, и итальянцы раскроют секреты, пока нам неизвестные…