История зеркала. Две рукописи и два письма
Шрифт:
Усевшись, я принялся старательно его разглаживать, Бог знает, как долго он пролежал на полу в той комнате, по виду – довольно долго: не одна пара башмаков наступила на него. Закончив расправлять, я поднес к самым глазам, словно это могло как-то помочь разобрать мелкие знаки, покрывавшие бумагу.
Если кто из работников стекольного цеха, будь то мастер, или подмастерье, или простой рабочий, отправится в чужие края и там начнет демонстрировать своё искусство, и в ответ на приказание вернуться он откажется повиноваться, в тюрьму будут брошены все его родственники. А в том случае, если он будет упорствовать, несмотря, что родные томятся в узилище, если он и далее пожелает оставаться на чужбине, тогда на одного из Посланцев Светлейшей
Тщетно! Я не знал ни одной буквы в то время, и понять написанное оказалось не в моих силах. Я вертел клочок в руках, гадая, как он мог попасть к Дандоло. Большинство из нас были неграмотны, и редко кто получал известия от родных. Чтобы прочесть полученное, можно было обратиться за помощью к Антонио, иногда Ла Мотта снисходил до просьбы прочитать несколько слов. Но вот не мог я припомнить, чтобы Дандоло приносил письмо.
А может, письмо не принадлежало Дандоло, и выронил его кто-то из приходивших? В комнате за день побывали многие, если из аббатства, может, это какой-нибудь псалом, переписанный усердной рукой монаха, потерянный по небрежности?
Почему я не пошел к кому-то из мастеров? Надписи мне были неведомы, о смысле я не подозревал. Всё-таки что-то удержало меня. Отдать Марко, Ансельми? Мысль сия тоже не вызвала определенного намерения. Хотя, если бы Ансельми появился в тот час, думаю, я бы не скрыл от него. Но его не было, и я продолжал оставаться на месте, рассеянно отложив находку в сторону. И дело не в особой прозорливости, а в глубокой подавленности, даже спуститься вниз за водой представлялось большой работой.
Мне придется рассказать Ноэль о смерти Дандоло, не сомневаюсь, что известие опечалит… Она встречала Дандоло и других итальянцев в Сент-Антуан на литургии. Вроде, таково стечение обстоятельств, но, как уже упоминал, в случайности давно не верю. Осенью я не навещал Ноэль несколько дней кряду, и после мы условились, если такое повторится впредь, в случае надобности она разыщет меня с помощью отца Бернара или итальянцев, бывавших в аббатстве. Я простодушно поведал, что в любой день, если не все, по крайней мере, кто-то из итальянских работников обязательно приходит на раннюю литургию. Минуло от силы две недели, и одним утром заметил в церкви Ноэль: она тихонько стояла поодаль, с любопытством посматривая по сторонам, хотя накануне, когда мы виделись, об этом и речи не заходило. Любопытство! Вечное губительное любопытство! Последствий не избежать, и нередко – весьма плачевных… Сама же потом уверяла, что просто хотела удивить меня. Нечего сказать, ей удалось: от неожиданности я едва глазам поверил.
Заметив, что я смотрю неодобрительно, она и бровью не повела, подошла ближе, почти прислонилась к моему плечу.
– Зачем ты пришла, Ноэль? – довольно сердито начал я.
– Разве ты не рад меня видеть? – пробовала она обидеться.
– Я всегда рад тебе, – возразил я. – Только в твоём приходе не было необходимости, ты прекрасно понимаешь.
Резко ответил, я знаю. Она насупилась, но настоящей обиды не получилось. Ноэль всё время что-то отвлекало. Украдкой через моё плечо она осматривала стоявших вокруг и удивленно, как в незнакомом месте, оглядывалась, когда мимо проходил священник, облаченный в белое ради торжества.
– Ты здесь впервые? – не удержался я.
В этот момент худенький монашек, с трудом удерживающий громоздкую книгу, закончил протяжно читать «Деяния». Братия возвестила начало песнопения, и ответ Ноэль потонул в хоре голосов, зазвучавших со всех сторон… К торжеству Святых в тот день присоединились почти все итальянцы и многие работники с окрестностей Сент-Антуан. К середине литургии в церкви почти не оставалось свободного места, опоздавших теснили к самым дверям. И Ноэль, когда хотела что-то разглядеть, приходилось тянуться выше.
По случаю празднества пение разносилось торжественно долго, когда же смолк последний отголосок, она осторожно потянула меня за рукав:
– Кто вон тот
Я проследил её взгляд, терявшийся в толпе. Вроде она смотрела на Антонио, но юношей его назвать я бы, пожалуй, не решился…
– О ком ты? – переспросил чуть слышно.
Еле заметным движением она указала:
– Вон там. Справа. Ты знаешь его?
Я слегка наклонился. Вот кто привлек её – неудивительно. Я тоже смотрел, не отрываясь, когда впервые увидел. Нельзя его не заметить, появись он рядом – в доме или на улице, и даже в церкви, где на лица находит пелена от размышлений, и человек скрывается в ней, как под покровом… Но мои переживания об этом уже прошли, былая горечь перегорела.
– Это и есть Ансельми… А вон там – Марко, – я кивнул на стоящего за ним.
Она машинально посмотрела, но тотчас взгляд вернулся на прежнее место. Наверно, он почувствовал, что за ним наблюдают, потому что повернулся в нашу сторону. Глаза его привычно встретились с моими и задержались на Ноэль. До конца литургии они раз-другой переглянулись, но умысла я не заметил. Словно два незнакомых человека вынужденно сталкиваются только потому, что оказались друг против друга, не более того.
После причастия, не дожидаясь остальных, я заспешил в мастерскую. Ноэль вышла со мной, и простились мы в воротах безо всякого недовольства. Я к концу мессы уже думал, что в самом приходе нет ничего предосудительного, и корил себя, что так сурово её встретил. Отец Бернар, заметив нас, стоящих рядом, открыто улыбнулся, явно радуясь её появлению. Антонио, Пьетро тоже вроде отнеслись с пониманием, во всяком случае, вопросительных, тем более, косых взглядов от них не последовало. На прощание Ноэль легко провела рукой по моему плечу – иногда она так делала, когда была уверена, что матери нет поблизости. Словом, я совершенно успокоился.
По дороге Ансельми нагнал меня.
– Что за девушка была с тобой?
Я ответил. Глаза его удивленно расширились.
– Ты позвал её в церковь? Зачем?
– О Господи, Ансельми, – я подавил внезапно прорвавшееся раздражение. – Я не звал. Но не могу запретить появляться там, где ей хочется.
– Она хотела посмотреть, кто трудится с тобой в мастерской, – догадался он.
– По-видимому, так, – согласился я.
На том разговор остановился. Он задумчиво шел рядом, временами толкая ногой примерзшие к земле камни, больше не расспрашивал.
Приход Ноэль действительно обернулся благом. Из-за коротких, пронзительно холодных дней видеться вечерами стало непросто. Непогода всё чаще преграждала путь, невозможно ступить на улицу, потонувшую во мраке, когда ветер задувает любое освещение, а проливной дождь почти до исчезновения стирает дорогу тугими струями. Сам-то я был готов идти хоть на ощупь, но не желал, чтобы Ноэль оказалась на улице в такой час. О том, чтобы войти к ней в дом, я не заговаривал: её мать не выносила моего присутствия, а я был не настолько самоуверен, чтобы не обращать внимания на злость и нападки. Привести Ноэль к себе невозможно, да она бы и не пошла. И встречи в аббатстве утром – она приходила, когда знала наверняка, что я там буду – существенно облегчали положение…
Может, Ноэль знает грамоту, – подумалось мне тогда. Мы никогда не говорили об этом, но отчего же не спросить, вдруг она сумеет разобрать… Я всё так же равнодушно сидел в одиночестве, не раздеваясь, не стараясь уснуть, хотя время давно перешло за полночь. Но где показать листок, в церкви? Не самое подходящее место и заметить могут, пойдут расспросы, толки… Ближе к утру я задремал.
За ночь ветер не только не утих, но, кажется, разыгрался с новой силой. Выл тоскливо, потом умолкал и начинал биться в стены, словно хотел пробраться сквозь них. Ноэль не придет сегодня в аббатство, – понял я, когда проснулся от его назойливых ударов. Пожалуй, и к лучшему – сам навещу её вечером. Не буду никуда звать, только покажу листок и сразу уйду. Но что делать, если на порог выйдет её мамаша? Она вполне может захлопнуть дверь, не то что не позвать Ноэль, но и не ответить ни полслова. Весь день за работой мысль сия точила разум, но решимости я не потерял. Если письмо пришло в мои руки, следует знать, о чем оно написано, – так я рассуждал. Проклятое любопытство, без конца преследует нас!