История зеркала. Две рукописи и два письма
Шрифт:
– Да. И с Марко мы говорили.
– Ты дружен с Марко?
– Не то что бы дружен, – уклонился я, ибо сам не знал ответа. – Но… Моё расположение к нему…
– И Марко чувствует к тебе привязанность, – докончил он за меня.
– Откуда вы знаете?
Былые подозрения проснулись с новой силой и, не удержавшись, почти выкрикнул:
– Они рассказывают обо мне на исповеди?
– Ты видишь в этом дурное? – удивился он, уловив в словах недовольство.
– Дурное? – я и вправду разозлился. – Лучше бы им побольше размышлять о себе, чем упоминать
Но гнев никогда не был мне свойственен. Я встречал людей, для которых сильное раздражение настолько естественно, что через него проистекает большинство их поступков. Но только не для меня. И даже когда я был чем-то рассержен, сразу чувствовал, как нелепо выгляжу, и быстро утихал.
Отец Бернар наблюдал, как моё смущение поглотило едва наметившуюся вспышку.
– Ты не прав, сын мой, – наконец возразил он. – Разве можно легко рассуждать, не зная наверняка о чужих мыслях или намерениях?
Я пожал плечами. Какая разница, какие там намерения…
– И потом, – продолжал он. – Что может беспокоить, когда уверен в собственных мыслях и делах?
Я послушно согласился, лишь бы вновь заговорить про письмо.
– Простите, отец Бернар, я сказал неразумное.
– Ты не думал прежде, чем сказал, – упрекнул он. – Не бросайся словами. Тем более их странно услышать человеку, которому известно больше, чем тебе.
– Простите, – снова повторил я, поворачиваясь за ним. – Но неужели на исповеди стоит заговаривать о ком-то стороннем, когда о собственных прегрешениях есть что рассказать?
Отец Бернар задержался у распятия, висевшего над дверью. За годы дерево рассохлось, распятие заметно клонилось набок. Машинально он протянул руку и поправил его основание. Потом с недоумением обернулся.
– По-твоему, к священнику подходят только за исповедью? А получить утешение, совет? Я никогда не принуждал тебя к исповеди. Но не отказывал в помощи, если она требовалась. И не откажу другому только потому, что совет может касаться и близкого ему человека. Ты – не посторонний для них.
Говорил он, сердито покачиваясь. Из-под сутаны то и дело выглядывали тяжелые плохо гнущиеся боты, совсем не вязавшиеся с его узким лицом и тонкими слабыми пальцами. Мне стало стыдно за грубость, но беспокойство не улеглось: какие советы им требуются, наверно, подозревают меня в чем-то.
– Я знаю: они не доверяют мне, – угрюмо проговорил я.
– Почему ты так решил?
– На то, конечно, есть причины, – с каждым словом волнение моё прорывалось всё больше. – Мой приход был для них неожиданностью, и, сколько ни объясняй – кажется, никогда не поверят.
Отец Бернар сочувственно улыбнулся.
– О твоём приходе никто со мной не заговаривал.
– Их отношение ко мне изменилось бы, походи я на них больше в беспутстве. Наверно, теперь жалеют, что приняли меня в мастерскую, – проворчал я весьма неосмотрительно, просто подумал вслух и осекся сразу, ожидая новых упреков.
Но он не рассердился и даже не удивился сказанному. Плечи его опустились, он заметно
– Это не беспутство, Корнелиус, а страдания по естественной жизни, которой, к несчастью, они почти лишены. В чужой стране, отрезаны от близких, ничем не защищены.
Я недоверчиво слушал.
– Но король к ним благосклонен…
– Благосклонность его величества измеряется деньгами, она слишком ненадежна. И даже ту малость, что у них имеется, хотят отнять, – отец Бернар горестно вздохнул. – Все они знают, чем им грозят.
Он указал на листок.
– В нём обращение, и оно предрекает смерть тому, кто его получит. Насильственную смерть.
Я подумал сперва, что ослышался, но через мгновение за этим беззвучно вскрикнул, осознав, что это правда.
– Вы теперь думаете: Дандоло убили?
– Не берусь утверждать, – отец Бернар хмуро смотрел в сторону, случайно или нет, но избегал моего взгляда. – Слишком серьезное обвинение, что бы без доказательства о нём говорить.
– Разве сей листок не служит доказательством? И вы сами сейчас говорили…
– Сказал только, что им грозят смертью, – резко перебил он.
Шаги отца Бернара затихли, он остановился поодаль. Я тоже умолк от его окрика, опустив голову, уставился на каменные плиты под ногами. Ожидание новых бед тоскливо шевелилось в груди.
– Так или иначе, – немного погодя заговорил он довольно спокойно. – Я хотел просить тебя не передавать наш разговор кому бы то ни было. Это для твоего блага.
– Вы что-то подозреваете, отец Бернар?
– Как я могу подозревать? – взглянув на распятие, он перекрестился.
Я нерешительно мялся, но всё же робко спросил:
– Дандоло знал, что его хотят убить?
– Знал, что им угрожают, – поправил он снова. – Но никогда не упоминал про письмо, найденное тобой.
– Мне рассказывали о законах республики, – проговорил я торопливо и сбивчиво. – Думаете, угрозы сохраняют силу? Они не остановятся?
– Думаю, надо быть осторожным, Корнелиус, – коротко и печально прозвучало в ответ.
Он поднял руку, привычно сложив пальцы. Благословление означало, что говорить нам больше не о чем… Тут он произнес:
– Я бы оставил письмо у себя. Ты ведь не станешь возражать?
И листок исчез из его рук, словно растворился, прежде, чем я успел ответить.
Отец Бернар добр ко мне, – думал я тем же днем, примостившись возле окна мастерской. Я облюбовал себе укромное местечко и каждый раз, когда помощь моя не требовалась, и лучше было держаться подальше от общего раздражения, нырял в эту нишу, отгороженную зеркалами. Готовые зеркала в мастерской никогда не переводились. Даже если днем большую часть из них увозили, по неизвестной причине одно или два всегда оставляли, а к вечеру добавлялись новые. Так что вполне безопасное место, здесь меня никто не тревожил и не искал.