История зеркала. Две рукописи и два письма
Шрифт:
Однако зимой плавильный жар, растекаясь, заметно ослабевал, и я дышал на руки, чтобы согреться. На неровном полу колченогое седалище неустойчиво покачивалось, от этого тянуло в сон. Чтобы отвлечься, я заглядывал на улицу, где ветер с силой гнал мутную снежную пыль, но совсем замерзнув, передвинулся ближе к зеркалам и смотрел в них поглощенно и безвольно, так случается, когда слишком долго рассматриваешь отражение.
Взгляд мой блуждал, переходя с одного зеркала на другое, и вокруг меня, словно в таинственном хороводе, двигались работающие в мастерской. При свете огня комната, где мы работали, в зеркалах преображалась.
В зеркале рядом Марко толковал с французом, кажется, по имени Робер. Кривоногий, тщедушный Робер стоял, задрав голову и приоткрыв рот, глаза его выпучились, как у пойманной рыбы, он силился, но не мог разобрать быструю речь из мешанины разноязыких слов. В зеркале он довольно складный, и бурых пятен на лице почти не видно, а живой Робер покрыт ими до самого пояса. Только одного не сумел найти и никогда не увижу… А что случилось бы со мной, появись он сейчас в отражении? Я пробовал представить его на поверхности, как видел много раз: с засученными рукавами, потным лицом и волосами, слипшимися от влаги. Но нет, он сохранился в памяти, зеркалу такое недоступно, в нём Дандоло больше не покажется.
После разговора на душе лежал болезненный осадок. Я выяснил, что хотел – легче не стало, даже наоборот. Жизнь никак не желала смягчаться, нас несло неспокойным её течением: миновали одно препятствие – на смену готовилось новое. Отец Бернар ушел от прямого ответа, но слишком многое указывало, вело к тому, что смерть Дандоло не была случайной или естественной. Я судил по тем рассказам, до меня доходившим, по угрозам, приносимым неизвестным. Возможно, отец Бернар прав: этого недостаточно, чтобы говорить об убийстве, я преувеличил и напрасно убедил себя. Тогда зачем давать совет быть осторожным, если все надумано? Осторожность никогда не мешает, – кто-то говорил… Ансельми упоминал об осторожности, – припомнилось мне как о чем-то давнем. И что с того? Новая смерть стала бы для них очевидным свидетельством, остается ждать, начнут ли так же тихо исчезать из мастерской другие. Сердце моё замирало. Ансельми – среди них.
Не оборачиваясь, я видел, как Доминико тянет за тесемки, помогая здоровой рукой, неловко стаскивает передник. Значит, конец работ близок, и моё время убирать со столов, выгребать мусор.
Стараясь казаться беспечным, я вышел из своего укрытия. Часть свечей погасили, входная дверь хлопала, не переставая, работники расходились один за другим. Я двинулся к Марко. Он расстался с озадаченным Робером и, собираясь уходить, мыл в ведре руки. Я взял его за плечо и поразился, как он сжался от испуга. Это подтверждало худшие догадки. Опомнившись, Марко вопросительно скосил глаза, и я шепнул ему в самое ухо:
– Можешь уйти из мастерской последним?
Он стряхнул воду и принялся вытирать руки. Какое-то время
– Si, signore… s`i, s`i…
Я с раздражением бросал инструменты в короб. Потом плеснул воду вокруг столов и начал оттирать пол от грязи, нанесенной за день. Наконец послышалось:
– Конечно, сеньор, завтра мы доделаем, – и Пьетро, шумно дыша, выкатился из мастерской.
Повернувшись, я молча и тревожно смотрел на Марко. Он, конечно, заподозрил неладное и шел ко мне с таким же выжидательным напряжением. Я поднялся, не выпуская тряпку, грязные дорожки потянулись за ней.
– Ты веришь, что в смерти Дандоло нет чужой вины?
Марко заметно побледнел, будто вся кровь разом отхлынула с лица.
– Тт… Тыыы ума лллишился? – заикаясь, пробормотал он.
– Марко, – волнуясь, заговорил я. – Я знаю всё, что ты ответишь. Что это не моего ума дело. И здесь не принято об этом говорить. И нет никаких доказательств. Но неужели будем спокойно ждать, кто последует за Дандоло?
– Да с чего ты взял? – он вырвал тряпку и в сердцах отшвырнул в угол. Глаза его возбужденно бегали по сторонам.
– Не сомневайся, что последует, если будешь так отвечать.
– Что ты от меня хочешь? – завопил он.
– Не кричи, Марко, – взмолился я. – Ничего особенного, только выяснить, чьи шаги на лестнице слышались в ту ночь. Я хочу, чтобы ты помог мне с этим.
– Ещё не легче, – простонал он, приседая и хватаясь за угол стола. – За что такое почтение? Почему ты выбрал меня?
Упомяни про утренний разговор, и пришлось бы, пожалуй, рассказывать с самого начала: как подобрал обрывок, как опасаясь привлечь внимание, просил отца Бернара выслушать меня скрытно, подальше от других глаз. Он недовольно отвечал, что в исповедальне можно говорить безбоязненно, но я упрямо стоял на своём… Предосторожности не казались мне излишними.
– Ты – единственный в мастерской, кому я могу довериться в этом.
– Вот как? – уставился он. – А как же Ансельми?
Почему-то я смутился.
– Я делаю это и ради него тоже, – произнес неуверенно.
– Так что же ты его не спросишь?
– Зачем начинать с другим, если с тобой мы не раз говорили? Кажется, раньше ты не имел ничего против.
– Понимаю. Щадишь его, – он как-то криво усмехнулся. – И как ты собираешься узнавать? По-моему, пустое дело. Поверь, у меня никаких соображений, кроме тех, что уже высказал.
– Марко, я не верю, что никто ничего не слышал, – тихо проговорил я. – Почему они молчат? Может, и скажут, если расспросить получше.
– Ты хочешь, чтобы я пошел с этим к Антонио или Ла Мотта и спросил, что они думают? Тогда ты и вправду сумасшедший!
– Не обязательно к Антонио… Неужели больше не с кем поговорить?
– Поговорить о чем?
– Ну, кто-то, может, знает…
– А, Корнелиус, – он в досаде махнул рукой. – Что за разговор ты ведешь: кто-то что-то знает.
Я уныло молчал, не зная, за что ухватиться. Марко стоял, всем видом показывая, что хочет немедленно уйти. Оставалось только подобрать тряпку и снова приняться за мытье. Краем глаза я видел, как Марко, всё ещё взбудораженный, сдернул с крючка плащ и остановился, держась за ручку двери.