История зеркала. Две рукописи и два письма
Шрифт:
Оказия обернулась настоящим путешествием: когда мы вышли, я, нагруженный связками листов так, что дороги под ногами не видел, перед нами показался экипаж. Старый, кое-где облез – догадываюсь, у Дюнуае имелся поновее, в котором он и отправлялся ко двору его величества, – но я ощутил себя важным господином, когда проскользнул внутрь, уложил свою ношу на грязноватый пол и приник к окну. Рядом грузно уселся Пьетро. Скамья, обитая кожей, слегка погнулась и заскрипела, Пьетро жалобно посетовал, как раздался за последнее время, – это оттого, что ходить приходится мало. Отдышка постоянно мучила его, пот крупными каплями скатывался по краю лба, хотя день стоял
То и дело я выглядывал наружу, рассматривал улицы, знакомые и впервые встреченные, но от мелькания и тряски голова закружилась, пришлось передвинуться вглубь. Пьетро пребывал в добром настроении, оно поспособствовало его словоохотливости, я заговорить не решался. Он же, посматривая добродушно, спросил про девушку, которая зовется Ноэль, так о ней выразился, с этого потек наш разговор. Вначале о Ноэль, дескать, хорошенькая девушка приходит на утреннюю мессу, а откуда она? Я сказал: живет неподалеку и дружна с отцом Бернаром, преувеличил, конечно, но всё сошло – Пьетро одобрительно кивал. Потом я его спросил: ожидаются ли новые работники в мастерской.
– Да, вроде, больше никого не ждем, пока справляемся.
И я, освободившись наконец от скованности перед старшим, напомнил ему давнишний разговор:
– Помнишь, Пьетро, ты говорил: если смотреть в зеркало, оно откроет свои тайны?
Он заулыбался и шутливо поднял палец:
– Не каждому, мой дорогой, не забывай – не каждому.
– Но тебе они открылись?
– Ах ты, чудной, это же так говорится, про тайны. К слову, вроде. А какие на самом деле тайны… Разве что на душу поглядеть.
Тут нас так тряхнуло, что Пьетро всем телом привалился к двери и страдальчески охнул, а я подскочил не меньше, чем на палец. Слуга, правивший лошадью, выругался и замедлил ход.
– Ты видел душу зеркала? – переспросил, не веря услышанному.
– Непонятливый ты, – отозвался он, потирая ушибленную руку. – Не его, а свою душу. Заглядываешь, и появляется собственная душа.
Я всё равно не понимал.
Тогда, притянув к себе, Пьетро спросил:
– Когда ты смотришь в зеркало, что видишь?
– Лицо, – недоуменно отвечал я.
– А какое лицо?
Задумался, изменилось ли что за прошедшее время.
– Незаметное. И ещё – несмелое.
– Выходит, и душа твоя такова – несмелая. И я вот тоже смотрю… Эх, – не удержался он. – Кто бы мог подумать, что я был в твоём возрасте. А теперь? Душа стареет, ровно, как мы сами.
Наверно, он хотел сказать, что лежащие поперек лица морщины уже не разгладить, и выгоревшим глазам никогда не вернуть прежний цвет. Доброй половины зубов он лишился, но улыбка от того не становилась испорченной, никто не сказал, что она злая или гадкая.
– Зато потом, – Пьетро доверительно наклонился. – После смерти, значит, освободится душа от тела и сама очистится, вернет прежнюю легкость. Не сразу, но со временем. И опять будет, глядишь, такая вся сияющая и безмятежная.
– Ты веришь в это, Пьетро? – спросил я.
– А что же? Конечно.
– И у каждого она очистится? Какой бы тяжести грехов не набрала?
– У каждого, – подтвердил он. – Кому и пострадать придется, чтобы к естеству своему прийти, но всё равно это случится, даже если от тела душа восстанет черна, как уголек. Я вот так решил – за столько лет в мастерской многого навидался. Простой человек не задумывается об этом, не понимает. Верит тому, что святые отцы говорят, а они как говорят: один
– Ты родился стекольщиком?
– Долгая история, – он задумчиво смотрел на пролетавшие за окном вереницей строения, мы снова катились исправно. – Мой отец начал работать в стекольном цехе. Ещё до моего рождения. Тогда он жил в городе, а мастерские разрешали ставить только на острове, чтобы, значит, город не повредить, если пожар случится, печь-то в мастерской днем и ночью работает, так что от беды подальше.
Отец переселился на Мурано, прожил там с матерью много лет, детей не было. Мать потом рассказывала: отец сильно сокрушался, что у соседей – не меньше четверых по лестницам скачут, а у них в доме – никого, кроме кошки приблудившейся. Мать и в церковь каждый день шла Мадонну просить, и милостыню раздавала, чтобы другие за неё молились – всё не впрок. А когда совсем отчаялись, я народился. Но так и остался единственным, других детей не появилось. Зато сейчас, – Пьетро горделиво расправился. – У меня пятеро. И больше бы было, если бы не помирали младенцами. Внуков семеро. Бог даст, ещё появятся.
– Твои родные остались на Мурано?
– Все, кроме одного сына. Тот с малых лет задумчивый был, дотошный. Грамоте выучился. Сейчас в монастыре живет, в Падуе. Говорит: Богу угодно, чтобы я сан принял. Ну, раз Богу угодно, что поделать… Два других, глядя на меня, в мастерской остались.
– Ты тоже за отцом в мастерскую пришел?
– Я тогда не такой был. Уехать мечтал, по ночам море виделось. Всё ходил в палаццо, где купцы торговлю вели, в надежде – вдруг кто с собой позовет. В мастерской трудиться не хотел, но совесть не позволяла родителей бросить. Они к тому времени совсем одряхлели, мать еле двигалась, почитай, наверно, сколько мне сейчас ей было, – куда же от них. Но думал: если один останусь, точно уеду, ничего не удержит. Отец ослаб, болеть начал. Однажды не смог пойти в мастерскую и говорит мне: мол, подмени. Ну, родителя ослушаться я не смел, значит, пошел. Цехом запрещено такое, чтобы сторонний человек в мастерской оказался, но мастер знал меня с рождения, и закрыли на то глаза. А потом мастер говорит отцу: какой у тебя сынок разумный. Отец отвечает: очень разумный, даром, что ли, к менялам и скупщикам бегает.
Пьетро насмешливо прищурился.
– А это отец мне перед тем кое-что шепнул, вот я и сообразил. И потом отца подменял, чтобы заработка не лишиться. Работник-то я был старательный, всё услужить хотел. Мастер уговаривал: оставайся. Так и пошло. Отец перехитрил меня.
Пьетро выговорился и замолчал. И ещё шум колес сильно давил и мешал разговору. Выждав немного, я спросил:
– Значит, ты родился в Венеции?
– Я-то – на Мурано. Остров такой, там мастерские и семьи стекольщиков живут.
– И остальные тоже оттуда?
– Все оттуда. Все, кроме Ансельми.
– Да, он рассказывал… Что знал тебя раньше. Вы работали вместе?
– Да не работали, – Пьетро вдруг начал путаться, словно родной язык позабыл. – Не то, что вместе… А впрочем, отчего нет…
В большом удивлении я смотрел на него.
– Вроде как, – наконец проговорил он. – Последний год вроде как он жил в моей семье. Сын мой, который сейчас в монастыре, тогда ещё оставался в Венеции и приютил его.
Я оторопел.