История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 6
Шрифт:
— Вся Европа, — сказал он мне, — узнает от меня самого о том скромном возмещении, которое я должен принести самому великому гению, которого она произвела.
Неудовлетворенный своей хвалой, он дал мне назавтра свой перевод станса Ариосто: Quindi avvien che tra priacipi e signor^i [38] . Вот этот перевод:
Les papes, les c'esars apaisant leur querelle Jurent sur l''Evangile une paix 'eternelle; Vous les voyez demain l'un de l'autre ennemis; C''etait pour se tromper qu'ils s''etaient r'eunis: Nul serment n'est gard'e, nul accord n'est sinc`ere; Quand la bouche a parl'e, le coeur dit le contraire. Du ciel qu'ils attestaient ils bravaient le courroux. L'int'er^et est le dieu qui les gouverne tous.38
Это
В конце повествования, которое вызвало в адрес Вольтера аплодисменты присутствующих, несмотря на то, что ни один из них не понимал итальянского, м-м Денис, его племянница, спросила, не нахожу ли я, что тот большой отрывок, который продекламировал ее дядя, — один из самых прекрасных в творчестве великого поэта.
— Да, мадам, но не самый прекрасный.
— И тот другой провозглашен самым прекрасным?
— Так должно быть, без него не проявился бы апофеоз сеньора Лодовико.
— Так его уже объявили святым [39] , я и не знала.
39
игра слов: апофеоз — также приобщение к лику святых. Прим. перев.
Раздался всеобщий смех по поводу реплики м-м Денис, Вольтер засмеялся первый, но не я, — я сохранял полную серьезность. Вольтер, задетый моим серьезным видом, сказал:
— Я знаю, почему вы не смеетесь. Вы считаете, что этот фрагмент — сверхчеловеческой силы, и его называют божественным.
— Совершенно верно.
— Что же это за фрагмент?
— Тридцать шесть последних стансов двадцать третьей песни, которые содержат техническое описание того, как Роланд сходит с ума. С тех пор, как существует человечество, никто не знает, как человек сходит с ума, за исключением Ариосто, который смог это описать, и который к концу своей жизни сам тоже сошел с ума. Эти стансы, я уверен, заставят вас содрогнуться, они вселяют ужас.
— Я помню их, они внушают неимоверную любовь. Мне не терпится их перечитать.
— Месье, может быть, будет столь любезен, их нам прочесть, — говорит м-м Денис, кинув тонкий взгляд на своего дядю.
— Почему нет, мадам, если вы будете столь добры меня послушать.
— Вы взяли на себя труд заучить их наизусть?
— Поскольку я перечитывал Ариосто два-три раза в год с возраста пятнадцати лет, неудивительно, что все запечатлелось в моей памяти без малейших усилий с моей стороны, за исключением, вынужден отметить, его избранных генеалогий и исторических трудов, которые лишь перегружают ум, не задевая сердца. Только Гораций остался в моей душе весь без исключения, несмотря на стихи, зачастую слишком прозаические, его «Посланий» (^Ep^itres).
— Оставим Горация, — добавил Вольтер, — но это много, потому что речь идет о сорока шести больших песнях.
— Точнее, пятьдесят одной.
Вольтер промолчал.
— Поглядим, поглядим, — снова начала м-м Денис, — сорок шесть стансов, что заставляют дрожать и дают автору титул божественного.
Я прочел их, но не декламируя, как мы это делаем в Италии. Ариосто, чтобы нравиться, не нуждается в декламации, достаточно монотонного пения, поток которого придает им выразительность. Французы правы, находя это пение невыносимым. Я их прочел, как если бы это была проза, оживляя интонацией, глазами, всеми изменениями голоса, необходимыми для выражения чувства. Они смотрели и ощущали выражение чувств. Смотрели и ощущали усилие, которое я употреблял, чтобы сдержать слезы, и они плакали; но когда я перешел к стансу:
Pouh`e allargare il freno al dolor puote Che resta solo senza altrui ris petto Gi`a dagli occhi rigando per le gote Sparge un f^ut me di lacrime sut petto. [40]Мои
40
Ариосто, «Неистовый Роланд», песнь XXIII, стр. 122, т. 1: — Поскольку дать свободно течь своему страданию позволено тому, кто остался один и не сдерживается более из уважения к другим, он дал истечь из глаз, пересекая щеки, потоку слез на свою грудь.
— Я всегда говорил: если вы хотите, чтобы плакали, — плачьте; но чтобы плакать, надо чувствовать, тогда слезы идут из души.
Он обнял меня, он меня поблагодарил и предложил завтра снова прочесть те же стансы и снова плакать. Он взял с меня на это слово.
Продолжая разговор об Ариосто, м-м Денис сказала, что удивительно, что Рим не внес его в индекс. Вольтер на это ей сказал, что наоборот, папа Лев X в своей булле отлучил от церкви тех, кто осмелится его осудить. Две великие фамилии — д'Эсте и Медичи — его поддержали:
— Без этого, — добавил он, — лишь одного стиха, о передаче Рима, что Константин сделал Сильвестру в «Даре Константина», где он говорит, что там «puzza forte» [41] , достаточно, чтобы защитить поэму.
Я сказал ему, предварительно попросив прощения, что стих, который заставляет кричать еще сильнее, это тот, где Ариосто ставит под сомнение восстание из мертвых всего человеческого рода в конце света.
— Ариосто, — сказал я ему, — говоря об отшельнике, который хочет помешать Родомонту овладеть Изабеллой, вдовой Зербино, рисует Африканца, который, раздосадованный его проповедью, хватает его и забрасывает так далеко, что тот разбивается о скалы, оставшись замертво, «Che al novissimo di forse fia desto» [42] , пока тот не возродится.
41
дурно пахнет.
42
«так, что, может быть, и проснется однажды в новом облике. — Ариосто, „Неистовый Роланд, песнь XXIV“».
Эта сила, которую поэт использует лишь как риторическое украшение, вынуждает кричать, что заставляет поэта смеяться.
— Досадно, — говорит м-м Денис, что Ариосто не отказывается от этих гипербол.
— Молчите, племянница, они все исполнены знания и все очень красивы.
Мы поговорили также и о других материях, сплошь литературных, и, наконец, заговорили о скандале с «Шотландкой», пьесой, сыгранной в Золотурне. Они всё об этом знали. Вольтер сказал, что если я хочу играть у него, он напишет г-ну де Шавиньи пригласить м-м прибыть играть Линдан. и что он возьмет на себя роль Монроза. Я поблагодарил его, сказав, что м-м в Базеле, и что в любом случае, я должен уехать послезавтра. Он возопил в негодовании, поднял на ноги всю компанию, и заключил, что мой визит станет оскорбительным, если я не останусь еще хотя бы на неделю. Я ответил, что, поскольку я направлялся в Женеву всего лишь для того, чтобы повидаться с ним, мне нечего здесь больше делать.
— Вы приехали сюда, чтобы что-то мне сказать, или чтобы я вам что-то говорил?
— В основном, чтобы вы мне что-то говорили.
— Тогда останьтесь здесь хотя бы на три дня и приходите ко мне каждый день обедать, и мы поговорим.
Так я оказался приглашен, и на этом откланялся, направившись в мою гостиницу, где предстояло мне о многом написать.
Синдик города, которого я здесь не назову, и который провел день у Вольтера, явился четверть часа спустя, попросив оставить его поужинать со мной.