История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 7

Казанова Джакомо

— В конце второго акта, в восторге, в который счастливая и удовлетворенная любовь погружает душу, я сказал ей:

— Будем вместе до самой смерти; будем, таким образом, уверены, что умрем счастливыми; мы одного возраста и можем надеяться умереть в одно время.

— Это мое желание, но останься в Неаполе и оставь Леонильду герцогу. Мы будем жить сообща, мы найдем ей достойного ее супруга, и наше счастье будет совершенным.

— Я не могу, дорогая, остаться в Неаполе. Твоя дочь была готова ехать со мной.

— Скажи же: «Наша дочь». Я вижу, что ты не хочешь быть ей отцом. Ты ее любишь.

— Увы! Я уверен, что моя страсть утихнет, если я смогу жить

с тобой, но я ни за что не отвечаю, если тебя не будет рядом. Я смогу только бежать. Она очаровательна, и ее ум соблазняет меня еще больше, чем ее красота. Будучи уверен, что она меня любит, я остановился бы в попытках ее соблазнить лишь из-за опасения быть заподозренным в этом. Эта тревога с ее стороны может уменьшить ее любовь. Я стремлюсь заслужить ее уважение, я не хочу нарушить ее чистоту. Я хочу обладать ею только законным путем и на правах, равных ее собственным. Мы создали, дорогая, ангела. Я не могу себе представить, как герцог…

— Герцог это ноль. Пойми, наконец, все.

— Как это ноль? У него сын.

— Он ноль, я тебе говорю.

— Но…

— Но… Он ноль, и он это знает.

— Позволь, я обниму тебя, как в Тиволи.

— Нет, потому что коляска остановилась.

Какой взрыв смеха у Леонильды, когда она увидела свою мать в моих объятиях! Она осыпала нас поцелуями. Герцог явился минуту спустя, и мы поужинали, очень весело. Он счел меня счастливейшим из смертных, когда я сказал ему, что проведу ночь со своей женой и своей дочерью, вполне пристойно; он был прав, я и был таким.

Quand\'ero in parle allr\'uom da quel ch\'io sono. [45]

После его отъезда именно Леонильда раздела свою мать, в то время, как я, обернув волосы платком, бросил свои одежды посреди комнаты. Она сказала дочери лечь около нее:

— Твой отец, — сказала ей она, — будет занят только твоей матерью.

— А я — и тем и другим, — ответила Леонильда; и по другую сторону кровати разделась полностью и легла рядом с матерью, сказав, что как отец, я должен видеть все свое творение. Ее мать в этом не участвовала, она любовалась ею и радовалась, что я нахожу саму ее прекрасной. Ей было достаточно быть посередине и видеть, что именно с ней я гашу то пламя, в котором я пребываю. Любопытство Леонильды восхищало мою душу.

45

Был ли когда нибудь человек, столь же счастливый, как я. — Петрарка, Канцоны.

— Это так, сказала мне она, — ты сделал меня восемнадцать лет назад, когда меня зачал?

Но вот момент, который ввел Лукрецию в любовную смерть, как раз в то мгновенье, когда, доведя ее до этого, я счел своим долгом отступить. Леонильда, полная сочувствия, рукой помогает матери вернуть свою душеньку на место, а другой подсовывает белый платок под своего отца, который им вытирается.

Лукреция, благодарная за нежную заботу о матери, поворачивается ко мне спиной, сжимает ее в своих объятиях, осыпает поцелуями, потом, повернувшись обратно, говорит мне взволновано:

— Вот, посмотри на нее хорошенько, она нетронутая, тронь саму ее, если хочешь, ничто в ней не повреждено, она такая, какой я ее сделала.

— Да, — говорит мне, смеясь, Леонильда, — гляди на меня и целуй маму.

Да! Я любил эту маму, без этого ничто бы не смогло гарантировать мое исступление. Война возобновилась, и не прекращалась, пока мы не задремали.

Нас разбудили лучи солнца.

— Пойди же вытяни занавеску, дочь моя, — говорит ей мать.

Леонильда, послушная, обнаженная как ладонь, идет вытянуть занавеску и выставляет мне на показ красоты, которые, когда любишь, недостаточно замечаешь. Увы! Вернувшись в постель, она позволяет мне покрыть поцелуями все, что я вижу, но как только она видит, что я на краю пропасти, она ускользает и передает меня своей матери, которая встречает меня с распростертыми объятиями и настоятельно требует, чтобы я безжалостно делал ей другую Леонильду. В конце битвы, которая была очень долгой, я решил, что подчинился приказу, но моя кровь, которая появилась у нее перед глазами при моем расслаблении, заронила в ней сомнение.

— Ты приучил меня к этому странному феномену.

Заверив невинную Леонильду, что это ничего не значит, мы оделись, и пришел герцог де Маталоне. Леонильда дала ему подробное описание наших ночных трудов. В нищенском состоянии своей неспособности он должен был себя поздравить, что не присутствовал при этом.

Решив уехать назавтра, чтобы оказаться в Риме вовремя и порадовать себя последней неделей карнавала, я обратился к герцогу с настоятельной просьбой, чтобы дар, который я решил сделать Леонильде, не был отклонен. Это мужний вклад из пяти тысяч дукатов, который я должен был ей передать, если бы она могла стать моей женой. Герцог решил, что, по более сильным основаниям, будучи моей дочерью, она должна принять эту сумму как свое приданое. Она согласилась, осыпав меня ласками и заставив пообещать, что я вернусь в Неаполь, чтобы ее повидать, когда узнаю, что она вышла замуж. Я пообещал ей это, и я сдержал свое слово.

Поскольку я решил завтра уехать, герцог захотел, чтобы я собрал всю знать Неаполя в его дворце на большой ужин в том роде, что я видел у принцессы де ла Вале Пиколомини. Соответственно, он оставил меня с моей дочерью, сказав, что мы увидимся за ужином. Мы пообедали вместе и провели остаток дня, держа себя в рамках, предписанных отцу и дочери. Сильное кровотечение прошедшей ночи, возможно, тому способствовало. Мы обнялись только в последний момент перед расставанием, при котором мать оказалась так же чувствительна, как и дочь.

Я пошел одеваться, чтобы идти на ужин. Когда я прощался с герцогиней, вот слова, которые она мне сказала:

— Я уверена, что вы будете чувствовать удовольствие всякий раз, когда будете вспоминать Неаполь.

Никто не мог бы в этом сомневаться. Щедрым образом расставшись со двором герцога, я отбыл, как и приехал. Этот сеньор, который умер три или четыре года спустя, провожал меня до самых ступенек моего экипажа.

Глава XI

Мой экипаж сломался. Замужество Мариуччи. Бегство лорда Лисмора. Мое возвращение во Флоренцию и мой отъезд вместе с ла Кортичелли.

С моим испанцем впереди на лошади, с доном Сиссио Альфани рядом с собой, в превосходном экипаже с четверкой лошадей, пребывая в глубоком сне, я проснулся от резкого толчка, сопровождаемого ударом. Меня выкинуло в полночь посреди большой дороги, за Франколизе, четыре мили не доезжая до Сен-Агаты. Альфани, оказавшийся подо мной, кричал от боли в левой руке, он подумал, что она сломана, но потом оказалось, что всего лишь вывихнута. Мой Ледюк, возвратившись пешком, говорит, что два почтальона спаслись, и что они могут пойти известить воров с большой дороги.