История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 9

Казанова Джакомо

Покинув дом моей честной хозяйки, которая продолжала быть моим добрым другом, я сняла комнату в приличном доме, снова на Стрэнде, за ту же цену, но вынуждена была нанять служанку, так как не могла никак решиться есть иначе, чем в своей комнате. Необходимость держать эту служанку стала моим несчастьем, так как мне попадались только мошенницы, и, вы понимаете, желая тратить на жизнь не более шиллинга в день, мне невозможно было избежать краж. Я мало ела и, не перенося пива, пила только воду. Вино Опорто, у нас превосходное, здесь дорогое и плохое. От всех этих лишений я худела, я не знала, как мне избавиться от этой нищеты, когда мой добрый ангел, если я смею так сказать, дал мне прочесть в газете странное объявление, которое заметили на вашей двери. Посмеявшись, потому что это было слишком забавно, чтобы не посмеяться, я не могла воспротивиться желанию пойти поговорить с вами. Я хотела увидеть, смогу ли я улучшить мои условия существования без роста моих расходов. К этому примешивалось и любопытство, потому что в газете было сказано, что хозяин дома — итальянец, который, очевидно, не опасается ловушки, а я, со своей стороны,

не боялась насилия, и в этом я, как раз, ошибалась, потому что есть такие виды насилия, от которых сладко не обороняться. Будучи обученной итальянскому, я сохранила большую склонность к вашей нации.»

— Ну вот, мадам, маленькая история, которая меня весьма заинтересовала! У вас ангельский ум, и теперь, когда я знаю, что вы португалка, я чувствую, что примиряюсь с вашей нацией.

— А вы разве нас не любите?

— Я склонен к этому с тех пор, как узнал, что вы оставили умирать в нищете двести лет назад вашего Вергилия.

— Камоэнса, вы хотите сказать; но как вы можете так его любить, не слыша нашего языка?

— Я прочитал его в переводе латинским героическим стихом, настолько прекрасным, что я думал, что читаю Вергилия.

— О небо! Что вы говорите? Теперь я обещаю самому Богу, да, я даю обет изучить латынь.

— Очень хорошо; но от меня. Я стану жить и умру в Португалии, если вы обещаете мне ваше сердце.

— Ах, почему их у меня не два! С тех пор, как я вас узнала, я меньше себя люблю; я боюсь стать неверной.

— Я доволен, что вы любите меня, как если бы я был вашим отцом, но позвольте, чтобы ваш отец обнял свою дочь. Пожалуйста, продолжите вашу историю. Мне остается узнать главное. Что стало с вашим возлюбленным? И что сделали ваши родственники, когда им стало известно ваше бегство?

— На третий день после моего прибытия в этот огромный город я написала длинное письмо м-м аббатисе, моей тете, в котором во всех деталях и с совершенной правдивостью рассказала обо всем, что со мной приключилось, умоляя защитить моего супруга и поддержать меня в моем намерении не возвращаться в Лиссабон, пока она не уверит меня, что при моем возвращении мой брак не встретит никакого противодействия, и что, вступив во владение моими богатствами, я смогу жить публично вместе с моим мужем. Я просила ее информировать меня обо всем и направлять мне свои ответы, называя меня мисс Полина, через мою хозяйку, адрес которой я дала. Я направила ей мое письмо через Париж и Мадрид, потому что по суше нет более короткой дороги; соответственно, я получила ответ только три месяца спустя. Она сообщила мне, что фрегат, на котором я уехала, вернулся в Лиссабон всего восемь-десять дней назад, и что капитан, сразу известив министра, что привез в Лиссабон единственную даму, что имелась у него на борту, несмотря на то, что граф А-ль утверждал, что она его жена, и ждет от него распоряжений. Министр, не сомневаясь, что эта дама — я, приказал капитану письменно, чтобы тот отвел даму в ее монастырь и там ее заключил. В письме министр написал аббатисе, что направляет ей ее племянницу и просит содержать ее там под надежной охраной до дальнейших распоряжений. Моя тетя была бы этим изрядно поражена, если бы не получила за три или четыре дня до того письмо, в котором я информировала ее обо всех моих делах. Она поблагодарила капитана, отвела свою предполагаемую племянницу в комнату, где ее заперла и написала графу д'Ойрас, что, согласно его приказу, заключила в своем монастыре мадемуазель, которую Его Превосходительство именует ее племянницей, но что эта мадемуазель не является ни ее племянницей, ни мадемуазелью, но юношей, одетым в женское платье, и она не может держать его в своем монастыре. Она просила его, соответственно, послать кого-то забрать его от нее как можно скорее. Отправив министру этот необычный ответ, она нанесла визит графу А-ль, который бросился перед ней на колени. Моя тетя подняла его, сказав, что она знает все, и показав мое письмо. Она сказала ему в то же время, что, соответственно своему долгу, она написала министру, что не может держать в своем монастыре мужчину, и что, выйдя отсюда, он должен ожидать, что его отведут в другое место в течение часа или двух. Граф, проливая слезы, положился на ее защиту в отношении моих и своих дел и передал ей мою шкатулку, которую держал все время у себя в кармане и которую аббатиса с удовольствием спрятала. Затем она его покинула, заверив, что обо всем меня информирует. Она больше его не видела, несмотря на то, что он должен был провести в комнате, где находился, всю ночь и уехать лишь утром следующего дня, поскольку министр уехал в одно из своих имений в трех или четырех лье от Лиссабона. Получив ее письмо очень поздно, он смог ответить ей лишь на следующий день, но этот ответ он собрался дать ей сам лично. Аббатиса легко убедила его в важности соблюдения секрета в этом деле, потому что, если выяснится, что замкнутость монастыря оказалась нарушена, это нанесет урон ее чести. Она дала прочесть гордому министру полученное ею от меня письмо и сказала ему, что взяла на хранение шкатулку. Он сказал, что она должна ее сохранить. Он поблагодарил ее за откровенность, с которой она посвятила его во все, и, смеясь, попросил прощения за то, что направил ей для компании красивого мальчика. Проведя несколько минут в раздумьях, он сказал, что в этом деле секретность имеет самое большое значение, и что поэтому переодетый должен покинуть монастырь и ехать вместе с ним. Моя тетя, придерживаясь того же мнения, пошла за ним, проводила его до дверей, посадила в коляску министра, который был в одиночестве, и усадила рядом с ним. Она не знала и не могла сказать мне, что министр с ним сделал, и этого не знал никто. Весь Лиссабон был заинтригован, потому что история рассказывалась публично, но с различными подробностями, взаимно исключающими друг друга, которые должны были лишь вызывать смех у графа

д'Ойрас. В Лиссабоне говорили и говорят до сих пор, что капитан фрегата передал меня моей тете по приказу министра, но что министр не позднее, чем на следующий день лично явился в одиночку забрать меня из монастыря, и что никто не знает, где он меня содержит. Соответственно, все полагают, что граф А-ль находится сейчас в Лондоне. Легко, однако, допустить, что граф д'Ойрас не упускает из виду все, что касается меня, потому что он знает мое имя, мой адрес, и у него хватает шпионов. Так что, по совету моей тети, я написала ему два месяца назад, что готова вернуться в Лиссабон, если Его Превосходительство окажет мне честь написать мне собственной рукой, что, по моем прибытии на родину, граф А-ль будет публично объявлен моим супругом, с тем условием также, что никто не будет меня при этом сопровождать, даже в качестве друга. Без этого я заявила, что готова провести всю свою жизнь в Лондоне, где законы гарантируют мне свободу. Я все время жду ответа министра.

Эта история могла бы показаться романом для тех, для кого правдоподобие не имеет значения. Несмотря на измененные имена, многие знатные персоны Лиссабона знают, кто в ней настоящие действующие лица, но благоразумно никогда их не назовут.

Так мы жили, Полина и я, совсем не расставаясь и становясь день ото дня все влюбленней, как раз оттого, что рассчитывали уморить нашу любовь голодом; но это сама любовь, в конце концов, меня бы убила, потому что я худел на глазах, не мог больше спать, и мой аппетит пропал. Полина, наоборот, полнела и становилась все красивее. Я говорил ей, что если мои страдания ведут к росту ее очарования, она должна воспрепятствовать моей смерти, так как смерть прекращает страдания. Она стала меня убеждать, что мое истощение происходит не от моей любви, а от той жизни, которую я веду, никогда никуда не выходя.

— Если вы меня любите, — сказала мне она однажды, — докажите это. Отправляйтесь прогуляться на лошади.

— И потом?

— Вы увидите меня благодарной, и вы поедите с удовольствием и проспите всю ночь.

Скорей, мою лошадь, скорей, мои сапоги. Я целую ей руку, выходя, и направляюсь к Кенсингтону. Рысь меня не устраивает, я пускаю мою лошадь в галоп, она закусила удила и понесла, и вот я уже на мостовой, как раз напротив дверей герцога де Кингстон, где меня из окна узнает мисс Чугделей и отправляет одного из своих слуг мне на помощь. Я встаю, хочу пойти поблагодарить ее, но не могу ступить на правую ногу. Меня переправляют в зал, разувают, осматривают, и камердинер, хирург, решает, что это вывих с растяжением. Он трогает кость и находит, что она выбита из сустава. Он предписывает мне восемь дней постели, чтобы я вернулся в свою тарелку, делает мне большую повязку, и очаровательная мисс велит отвезти меня домой и отправляет мою лошадь ее хозяину.

У себя я ложусь в кровать, и хирург, который живет в двадцати шагах от дома, снимает повязку и смеется над предполагаемым вывихом. Он ставит сто гиней, что это не более чем растяжение, и он очень недоволен.

— Потому что я хотел бы, чтобы это был перелом, — говорит он мне, — чтобы вы увидели, каков я в деле.

Он был француз. Я поблагодарил его и поклялся, что не нуждаюсь в этом эксперименте, чтобы убедиться в его талантах.

Я не вижу Полины. Мне говорят, что она выехала в портшезе. Я вижу ее, наконец, возвратившейся два часа спустя и взволнованной, услыхавшей от старухи, что я сломал ногу.

– Я несчастная! Это из-за меня!

Она бледнеет и падает на кровать.

— Дорогая моя, это пустяки. Растяжение.

— Злая ведьма! Бог знает что! Почувствуйте мое сердце.

Я чувствую его. Счастливое падение.

Я приклеиваюсь губами к ее губам, происходит двойной поцелуй, и я благословляю растяжение. Полина смеется.

— Чему вы смеетесь?

— Проделкам Амура, всегда нашего хозяина.

— Куда вы ходили?

— Я пошла забрать обратно мое кольцо, отдав доброму человеку сорок восемь ливров, сто он мне выдал, по четыре каждый месяц, и хочу вам сделать подарок, чтобы вы имели сувенир на память о моей дружбе. До самого моего отъезда мы будем жить вместе как жена и муж, и мы устроим свадьбу этим вечером, поужинав здесь на вашей кровати, потому что растяжение и я не позволим вам ее покинуть.

— Ах, дорогая Полина! Какая новость! Позвольте, ради бога, мне сомневаться, потому что уверенность заранее меня убьет.

— Ладно, сомневайтесь в этом, но лишь слегка, потому что иначе это сомнение может меня обидеть. Довольно жить с вами, любя вас и делая вас несчастным, — я решилась на это, три часа назад, видя, как вы садитесь на лошадь, и я пошла забрать мое кольцо, чтобы выйти из ваших объятий только тогда, когда придет роковое письмо, которое призовет меня в Лиссабон. Восемь дней мое сердце опасалось этого. Нет. Я этого больше не хочу. Пусть бы курьера, что везет это письмо, ограбили.

Как она мне и сказала, я призвал ее упасть в мои объятия, но поскольку дверь была открыта, она этого не хотела, и, чтобы меня успокоить, она пошла за Ариосто и хотела читать мне приключение Риччардетто с Фиордеспина, принцессой испанской, которое составляет главное украшение двадцать пятой песни поэмы, которую я знал наизусть. Она взялась быть принцессой, а чтобы я был Риччардетто, и она наслаждалась в воображении:

Che il ciel l'abbia concesso Bradamante cangiata in miglior sesso. [22]

22

Как Небо ему позволило Брадаманте преобразился, представ в прекрасном виде.

Песнь XV.