История жизни, история души. Том 2
Шрифт:
Милый мой, я устала ужасно от суеты, неустроенности, мелких и многих обязанностей, за которыми, видя главное, — не успеваешь до него добраться. Главное - трудно без своего угла, стола. И мамины рукописи в сундучке, на котором спим и сидим, — разве это место для них? Моссовет отказал мне в комнате, мотивируя это тем, что у меня её и не было - совсем как по писанию!1 Кстати, мой прадед был генерал-губернатором, и резиденция его была как раз в теперешнем здании Моссовета! М. б. попробовать у них оттягать этот домишко, на этом основании? Комнаты своей у меня в жизни не было, видимо, и не будет — но зато 2—3 особнячка моих предков ещё целы в Москве, не считая дедова музея, за вход в который я должна каждый раз пла-
тить три рубля. Честное слово, дед бы призадумался, если бы да кабы! Впрочем, призадумываться приходится главным образом мне.
Что ты
Целую тебя, дорогой мой. Я, как всегда, всё написала через пень-колоду и ночью, так что не сердись.
Твоя Аля
Если как-нб. будешь в городе и свободен на полчаса, позвони мне, и я приеду - у нас тут столпотворение. Телефон наш новый -К-5-59-94.
А.С., вероятно, имеет в виду слова «...кто не имеет, у того отнимется » (Мф. 13, 12).
В.Ф. Пановой
22 октября 1956
Дорогая Вера Фёдоровна! Разве это недоразумения? да ещё и «многочисленные»! Единственное, малюсенькое, это то, что я решила, что Вы доверили своё письмо ко мне какому-то равнодушному товарищу, который и носит, и носит его в кармане, вместо того чтобы опустить его в ящик - но всё очень скоро выяснилось! А вот то, что не удалось встретиться с Давидом Яковлевичем1, — очень и очень жаль. Будем надеяться, что у нас всех всё ещё впереди, в том числе и встречи.
Кстати, о письме и ящике.
Когда я была молода и действительно всё было впереди (в том числе и все репрессии и катастрофы!), ехала я как-то в поезде в Одессу2, и всё писала письма мужу3, и на каждой станции отправляла их. А тут — полустанок и до привокзальной почты — полкилометра рысью. Не рискую, только озираюсь из окна с конвертом в руках. Вижу — мальчик стоит, так лет семи, хороший ребёнок вполне дореформенного вида — белобрысенький, в ситцевой рубашонке навыпуск и в бё-мовских4 порточках, босой. Я говорю: «мальчик, а мальчик!» Он подходит, от смущенья не торопясь и потупившись. Сую ему письмо, а плюс к письму ещё рупь за беспокойство, и говорю: «будь добренький, брось его в ящик!» Он берёт конверт, поезд трогается, мальчик вдруг оживает и кричит вслед вагону: «тётенька, а тётенька, а в какой яшик?» Мой ответ теряется, как и я сама, в грохоте и в скорости.
Письмо так и не дошло. Честный ребенок явно бросил его в мусорный яшик, вполне оправдав мои расходы «за беспокойство».
С тех пор мальчик вырос. Вот я и думала - не ему ли, выросшему, Вы доверили то своё письмо?
Когда я жила в Туруханске и работала в качестве клубного художника, среди прочего приходилось делать фотомонтажи. Фотографий и иллюстрированных журналов было так мало, что картинки приходилось переклеивать с одного монтажа на другой. И так немало лет кочевали Вы у меня с монтажа «Лауреаты Сталинских премий»5 на монтаж о дне 8 марта, а оттуда — на «день Конституции» (все права предоставлены трудящимся, в том числе и право книжки писать) и на «день окончания войны» («Спутники») и т. д., и т. д. Особенно запомнилась мне выставка, организованная районной библиотекой на тему «наши любимые советские авторы». Вы, взятая у меня напрокат библиотекаршей, оказались в компании лежащего под дубом Льва Толстого, Короленко и почему-то Ким Ир Сена, не считая других звёзд меньшей величины. Библиотека была не ахти, но тем не менее, благодаря полнейшей политической невинности её работников, это была, пожалуй, единственная в те годы открытая публичная библиотека в нашей стране, где можно было читать Киршона6, Мальро, Жида7 и других.
А портрет Ваш был огоньковский, в полосатом ярком платьице, и я его помню, пожалуй, ещё лучше, чем Вы сами.
Забавно всё это и далеко - восемь тысяч километров отсюда, При-полярье, 60 километров от Полярного круга. Кстати, одна из библиотекарш была внучатой племянницей ссыльного Джугашвили.
Напишите мне, когда у Вас там прояснится с альманахом. Не прояснится — тоже напишите!
Всего Вам самого хорошего!
Ваша А.Эфрон
' Давид Яковлевич Рывкин (псевд. Дар) (1910-1980) - писатель, муж В.Ф. Пановой,
2 В 1938 г. А.С. приезжала в санаторий под Одессой (в Аркадию), где лечился ее отец.
3 С.Д. Гуревичу.
4Елизавета Меркурьевна Бём (1843-1913) - художница, Альбомы и открытки ее работы, изображавшие детей в русских костюмах, пользовались большой популярностью на рубеже веков.
5 В.Ф. Панова получила Сталинскую премию в 1947, 1948 и 1950 гг.
6Владимир Михайлович Киршон (1902-1938) - драматург. Был репрессирован и расстрелян.
7 Андре Мальро (1901-1976) и Андре Жид (1869-1951) - французские писатели . Их книги были запрещены в СССР после того, как они напечатали свои впечатления о посещении страны в предвоенные годы.
ИЗ ТЕТРАДИ. 1957 г.1
В прошлом — 1956 — году, зимой, кажется, зашла на минутку к Эренбургу по делу, потом, поговорив с ним, заглянула к Любови Михайловне - та позвала меня. И говорит: «Не верю я в предчувствия, приметы. А ведь бывает что-то такое в жизни. Давным-давно, ещё до отъезда из России Марина подарила мне браслет, и носила я его всю жизнь (и тут же, простодушно): не потому, что мне его Марина подарила, а просто он был мне по руке и нравился. Браслет серебряный, литой, тяжёлый - сломать такой немыслимо. И вот как-то - захожу в магазин, и что-то со звоном падает на пол; смотрю - у моих ног половина браслета, вторая осталась на руке. Подняла, посмотрела, через весь браслет — косой излом. Сломался у меня на руке! Стало мне как-то не по себе, волей-неволей запомнился этот день, число— 31 августа 1941 года. А через некоторое время Эренбург узнаёт - именно в этот день, этого числа погибла Марина. Теперь хочу отдать Вам этот браслет — я его не чинила, оставила так, хотите храните его в таком виде, хотите — почините и носите»...
И Любовь Михайловна подала мне тяжёлый, литой, серебряный браслет, знакомый мне с детских лет, — вернее, не браслет, а два его обломка, и линия излома наискосок, с резкими углами, как молния...
С Ахматовой я познакомилась у Пастернака, в Переделкино, в январе 1957 г. Был ясный, очень солнечный, очень морозный день, я долго плутала по поселку, по унаследованной от
мамы привычке (при чём тут «привычка»? Штамп!) неспособности ориентироваться и запоминать места.
Против обыкновения очень ласково встретила меня Зинаида Николаевна2, обычно такая равнодушно-грубая, невнимательная (Борис утверждает, что она совсем не такая, да и я говорю про чисто внешнее впечатление). Была она оживлена, что очень ей идёт и редко с ней случается, и вообще всё было празднично — ярко-голубой день за огромными окнами, чудесная ёлка до потолка в столовой.
Говорила З.Н. про Бориса и про «Доктора Живаго», о том, что тревожно ей за того и за другого и что ждёт его с этой книгой много горя и разочарований; что окружающие его друзья, в глаза захваливающие, за глаза хающие книгу, сбивают его с толку...
Потом появился Борис, гулявший как раз с некоторыми из друзей, en question13, в частности, с Ливановым. Ливанов, как обычно, громогласен и пьян. Евгения же Казимировна3 модна сверх всех, допускаемых цензурой и здравым смыслом пределов: волосы крашены в бледно-розовый цвет, в ушах — пластмассовые украшения величиной с доброе блюдце, узкие брючки на ногах Россинанты, огромные солдатские бутсы. Волосы острижены так причудливо, что кажутся побитыми молью — да Бог с ней! ещё кто-то был с ними, сейчас не помню - кто. Борис выглядел чудесно, милый, смуглый и седой, с золотыми глазами. Мы с ним расцеловались, - а целуется он всегда очень охотно, от чистого сердца, чмокает громко и со вкусом и друга и недруга в обе щеки (то, что французы называют des baisers de nourrice14). Прелестное у него лицо — когда-то был он юным островитянином жгучей масти, теперь стал настоящим «последним из Могикан» - бронзоволиким вождём исчезающего племени (это я не фигурально выражаюсь, в самом деле он похож на индейца!). Очаровательна смесь гордости и застенчивости на его лице, когда говорит о чём-нибудь особенно ему дорогом или о ком-нибудь.