История жизни, история души. Том 2

Эфрон Ариадна

³ Видимо, речь идет о мытарствах, которые претерпела при переиздании в 1967 г книга В.Н. Орлова «Поэма Александра Блока “Двенадцать": Страницы из истории советской литературы» (1-е изд. М., 1962).

⁴ Ассоциация со ставшими пословицей словами древнерусского летописца Нестора «Земля наша велика и обильна, но порядка в ней нет» или перефразированными строками из стихотворения А.К. Толстого «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева», обыгрывающими, в свою очередь, эту пословицу.

Е. Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

22 июля 1968

Дорогие Лиленька и Зинуша, пишу наскоро, т. к. дачные соседи едут в Москву, опустят; это более надежно и быстрее, чем наш почтовый ящик, прибитый к бывшей церкви, она же — бывшая балетная студия Валерии Цветаевой, она же - пекарня, тоже бывшая, она же, в настоящем, — склад промтоварного магазина...

Съездила я в Углич довольно приятно, о чём доложила Вам

в открытке, посланной по возвращении в Москву; м. б. немного чересчур пасмурно и прохладно было, хотя без дождя, слава Богу; и слишком шумно на пароходе, который оказался населён отнюдь не тихими благостными художниками, а... ткачихами из города Дмитрова. Художники, как выяснилось, оказались тяжелы на подъём. Что до ткачих, то они пели, вернее выли, на новомодный лад, и плясали на «нашей» палубе. Плясали-то зато по старинке; вприсядку. К тому же радио не оставляло нас в покое с 7 утра до 11 вечера; все эти шумовые эффекты мешали воспринимать медленно проплывавшие мимо нас пейзажи, слышать всегда волнующий шелест воды; но потом как-то приспособились. Проехали множество (красивых, в об-щем-то) водохранилищ, потом по каналу Москва—Волга до самой Волги и по её течению до Углича (вернее, не по течению, а против течения). Вдоль канала, законченного в блаженной памяти 1937 г., привлекали внимание многочисленные постаменты без венчавших их статуй друга, отца и учителя. Постаменты без вождя имеют утлый вид, равно как и вождь без постамента. Множество шлюзов, вокруг которых красивые парки с цветами. Проехали мимо Дубны, города физиков (это уже по Волге), мимо старинного Калягина; и Волга «выправлена» человеческими руками; так, из половины города Калягина сделали водохранилище, и посреди реки возвышается... соборная колокольня. Странный и непонятный вид у этой ки-тежской картины. Углич очень красив на высоком берегу Волги с кусочком древнего, несколько аляповато отремонтированного кремля; красная с белым церковь «Дмитрия на крови», красные царские палаты, пятиглавый собор. В них — экспозиции краеведческого музея, интересные, но недоступные из-за толпящихся туристов -шумных и нескладных. Мы с Аней удрали от экскурсий и экскурсоводов и бегом «побродили» по самому городу, к<отор>ый донельзя провинциален и дореволюционен; видели несколько великолепных - запущенных и заброшенных — церквей, монастырских зданий и просто множество допотопных деревянных домиков, украшенных резьбой: от всего осталось чувство несколько даже жуткое; побывать в прошлом — непростая вещь. Вернее — в декорации прошлого, ибо жизни в городе нет - ни той, которая не вернётся, ни сегодняшней.

Милого Паустовского хоронили в Тарусе без нас¹; Ада была, рассказывала; напишу в след<ующем> письме.

Крепко обнимаю, простите за сумбур!

Ваша Аля

В Тарусе - дожди и холода, но сегодня - полегче; хоть не льёт!

¹ К.Г, Паустовский умер 14 июля 1968 г.

В. Н. Орлову

30 июля 1968

Да, лето преподлое, милый Владимир Николаевич, дожди замучили и полнейшее отсутствие неба над головой; всё это — очевидно, в наказание за нытье по поводу предшествовавшей жары, которая также непрерывностью своей была не к месту — но зато хоть красиво и ярко было. Увы, увы мне — я давно вышла из того возраста, когда всё нипочём, сейчас я стала иждивенкой не только государства, но и природы, жду от неё пайка по зубам - чтобы и солнышка, и дождичка в меру; ан нет; лопай, что дают; вот и хлебаю в унынии дождь - большой щербатой деревянной ложкой - как некогда «баланду». Нет, неправда! Та, голубушка, хлебалась с аппетитом, и всё мало было. Частенько мне приходится одергивать себя, тыкать носом в недавнее прошлое, когда начинаю занывать по пустякам.

Я «не случайно» не вплела своё прокуренное контральто в хор юбилейных приветствий по поводу Вашего очередного совершеннолетия¹. В моём представлении Вы — такой, каким я Вас знаю — не имеете ничего общего с юбилейной стороной жизни вообще и Вашей собственной — в частности. Юбилей — всегда не то: слишком мало для настоящих, слишком много для не стоющих; меня и на мамин юбилейный вечер тогда, в Союзе, было калачом не заманить; не то, не то!
– Юбилей - всегда и пусто и громко, и - штамп во все времена; вот теперь, когда всё это отгромыхало, я могу - и хочу — тихонечко и не при всех, а только при самых Вам близких, коих -раз-два и обчёлся, поздравить Вас не с количеством, а с качеством прожитого и содеянного и пожелать Вам, вступившему в третье тридцатилетие, покоя, воли, здоровья и терпения — на все грядущие будни, праздники и погоды! Не «просто» пожелать, а с глубоким-глубоким уважением и с любовью к Вам, вернувшему России Цветаеву. Навсегда.

Таких высоких слов и чувств давным-давно ни в душе, ни на языке не держу ни для кого из нынешних; но Вы не нынешний. Вы -навсегдашний, как те - немногие, кого любила я и уважала. Поэто-му-то и юбилеи не для Вас, и Вы - не для юбилеев.

На днях ездили с Аней в двухдневную экскурсию на пароходике в Углич, по москвоволжскому каналу, окаймлённому постаментами без вождя (выглядят нелепо,

как и вожди без постамента!), - по Волге, по терпимой погоде - накрапывало, но не лило - под немолчное бормотание радио, как водится; и вдруг - нет, Вы представляете себе это милое чудо!
– голос Елены Владимировны из репродуктора! Какой-то записанный на пленку «концерт для пассажиров», к<отор>ый она ведёт и к<отор>ый, очевидно, от времени до времени транслируется на всех пассажирских пароходах Советского Союза... Очень оказался сродни этот негромкий и задушевный голос и берегам, и воде, и небу, и очень приятен и полон значения был нам обеим этот такой нежданный привет, и мы заулыбались и обрадовались - правда ведь, прелесть какая! Городок чудесный, древнепровинциальный, сонный, и жутковата эта сонность под сенью восхитительных храмов - как вспомнишь Дмитрия и ожерелье на его шейке²; красный храм «Димитрия на крови»; а какой российский городок не на крови?

<...> Мы с Аней оторвались от реставрированных фасадов и «рванули» туда, поближе к окраинам, где всё — не для туристов и где самая красота, сокровенная и запечатленная. Что за церкви, за монастыри, Боже ты мой! И каким чудом всё это ещё держится, ещё возвышается, ещё вопиет - ксонной России, в сонной России... И небото было сонное над этим всем, и в торговых рядах сидели на ситцевых задах старухи, в пыли, мусоре и равнодушии, и торговали черникой — 20 коп. стакан, и никто не покупал - два шага от города, и она даром растёт...

<...> Относительно «Тройки и гитары»³ воля Ваша, но есть стихи и получше; а относительно «Светового ливня»⁴, то, очевидно, в связи с чехословацкой ситуацией⁵ его решили, как я сегодня слышала от Слуцкого, заменить подборкой из «Юн<ошеских> стихов». Впрочем, он сам это слышал от кого-то, т. ч. может быть и неверно. Хотя и похоже на правду. Ливень световой не по нынешней погоде. Хотя - почему?

Всего Вам самого доброго и хорошего, самый сердечный привет Елене Владимировне, где бы она ни была, в Йыэсуу, так в Йэысуу (?).

ВашаАЭ

¹ Отмечалось 60-летие В.Н. Орлова.

² Описывая убийство царевича Дмитрия в Угличе, Н.М. Карамзин в «Истории Государства Российского» (М., 1989. Т. 10. Гл. 2. С. 77) и С.М. Соловьев в «Истории России с древнейших времен» (М., 1989. Т. 7. Гл. 5. С. 306) упоминают об ожерелье на его шее. Ср. в стих. М. Цветаевой 1916 г. «Марина» («Димитрий! Марина! В мире...»): «На нежной и длинной шее / У отрока - ожерелье...» (I, 266).

³ Речь идет о стих. «Править тройкой и гитарой...» (<1920>).

⁴ Статья М. Цветаевой «Световой ливень. Поэзия вечной мужественности» (1922) посвящена творчеству Б. Пастернака. В письме П.Г. Антокольскому от 12.VIII.1968 г. В.Н. Орлов сообщает, что сняли статью М. Цветаевой о Б. Пастернаке, которая должна была появиться в «Дне поэзии».

⁵ Речь идет о событиях так называемой пражской весны, когда реформаторское крыло коммунистической партии Чехословакии отменило цензуру и наметило программу экономических и политических преобразований с целью построения «социализма с человеческим лицом».

Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич

12 сентября 1968

Дорогие Лиленька и Зинуша, вчера благополучно отбыли со знакомой художницей¹ из Химкинского порта; каюта хорошая, погода плохая; на теплоходе жарко, а во всём окружающем мире — холодно и идёт дождь из вполне беспросветного неба. Ковчег наш битком набит так называемыми художниками, состоящими на 80% из так называемых художниц; все везут с собой краски для восполнения тех, к<отор>ых по поводу непогоды недостаёт природе. Да и задача (художественная) поездки именно такова: вместо того, что видишь, изображать то, чего нет и, к счастью, не будет на свете. Во главе нашей «творческой экспедиции» стоит некий Билютин², художник, работающий в легкой промышленности и обучающий иже с ним новомоднейшим приёмам в изобразительном искусстве — как будто бы в искусстве могут быть приёмы! Учит он, скажем, изображать серый день в красном цвете — а зачем, спрашивается? Но — поживём, увидим; м. б. к концу поездки и постигну это «зачем» — пока же Билютин, с замашками провинциального тенора и с жирными длинными волосами, окруженный покорной толпой обожательниц-обывательниц, напоминает мне скорее замшелого декадента, нежели мужественного новатора. Одно лишь ясно: велика у людей (наших!) потребность в учителе; а вот их-то и нет (учителей, то есть!). Сейчас раннее-раннее и седое-седое утро, ковчег ещё спит, плывём по широкой и тяжеловодной Волге, вдоль низких и округлых берегов; всё ещё зелено и почти нетронуто осенью, только чуть-чуть отдаёт коричневатостью, предвестницей будущего золота. В 11 ч<асов> утра будем в Угличе до самого вечера, и я надеюсь посмотреть, хотя бы бегло, всё то, на что не хватило времени в прошлый раз (отделившись от художников, изучающих «приёмы»). А что увижу, о том постараюсь вам написать, как только будет тихий час.