Италия - колыбель фашизма
Шрифт:
Мы сказали – нынешней внешней политики. Но так ли уж отлична она по существу от прежней, традиционной итальянской политики последних десятилетий? Едва ли. Ее корни – в прошлом. Лишь иной акцент, иной, более аррогантный, более бравурный внешний облик. Иная, новая обстановка: исчезновение Австро-Венгрии. Но те же внутренние факторы и то же основное направление. Разве Криспи и «Джиолитти Африканский» (как его называли противники, да и друзья) не являются в области международной политики во многом предшественниками Муссолини? Разве вопрос о колониях не был поставлен ими вплотную? Разве новость – антифранцузская ориентация Италии? Разве неожиданна ее агрессия на Балканах? Муссолини и здесь пришел опять-таки «не нарушить закон, а исполнить»…
На то имеются серьезные причины. Ставя перед собою те же задачи, которые воодушевляли и предшествующие правительства, – задачи национальные, – представляя собою, в общем,
Проблема экспансии остро стояла перед прежними правительствами Италии, – встала она и перед фашизмом. Раньше она в значительной мере разрешалась самотеком – путем эмиграции. Фашизм сразу отверг это решение, как «унизительное и опасное», как досадное «расточение национальной энергии». И если в 1913 количество итальянцев эмигрантов достигало 900 000, то в 1925 оно составило 320 000, а в 1926 – 280 000, причем за этот последний год 150,000 итальянцев, проживавших за пределами Италии, возвратились на родину. Столь ощутительное сокращение отлива людских излишков за границу обуславливалось рядом правительственных мероприятий. Были выделены особые кредиты для южных и островных провинций, дающих львиную долю переселенцев. Вводятся новые культуры и новые методы обработки земли. Задача увеличения хлебной продукции объявлена ударной («битва за хлеб»). Проводятся водопроводы, новые железные дороги, устраиваются порты. Развивается и тяжелая индустрия: основной капитал предприятий механической промышленности возрос с 2 миллиардов в 1918 г. до 4,8 миллиарда в 1926 г. Промышленность и транспорт переходят к широкому использованию гидроэлектрической энергии, экономя тем самым ежегодно миллионы тонн угля. Лихорадочно строится торговый флот, растущий в чудодейственных пропорциях. Обращено серьезное внимание на развитие Триполи, Эритреи, Сомали и на привлечение туда переселенцев с полуострова. Вместе с тем синдикаты путем целой системы мер задерживают, предотвращают рост эмиграции. Наконец, правительство усиленно заботится о том, чтобы и заграницею была избегнута ассимиляция итальянских эмигрантов, чтобы они не утратили связи с родиной, сохраняли родной язык, традиции, национальный дух: для этого проводится в их среде фашистская пропаганда, насаждается организация федераций и синдикатов и ставится вопрос о возможности их участия в итальянских парламентских выборах.
«Судьба наций связана с их демографической мощью», – заявляет Муссолини: недаром государство ввело налог на холостяков. Италия сейчас имеет 40 миллионов жителей. «Это немного перед лицом 90 млн. немцев и 200 млн. славян». И вывод: «Италия должна насчитывать, по крайней мере, 60 миллионов» (речь 26 мая 1927).
Фашистская пресса сопровождает эти заявления соответствующим аккомпанементом. «Итальянцы готовы драться за реализацию своей колониальной программы». Колонии для Италии объявляются «вопросом жизни и смерти». Все чаще и настойчивей звучат заявления об «итальянской империи». Зависть к большим колониальным державам продолжает возрастать и разжигаться. В порывах этой шовинистической зависти горячие головы готовы, например, публично объявить саму Францию «не более, как древней римской колонией». Повсюду повторяют вслед за Муссолини заветные фразы любви к отечеству и народной гордости: «великодержавная Италия, Италия наших снов станет реальностью нашего завтрашнего дня!»
Да, это не что иное, как заострение, «подъем на новую ступень» старых устремлений итальянского империализма. Нет нужды доказывать, что нынешняя новая его фаза чревата опасными возможностями, таит в себе угрозы серьезных осложнений и, быть может, даже потрясений. Италию окружают жизнеспособные народы, и, кроме того, при современной европейской ситуации, всякое нарушение международного равновесия грозит автоматически вовлечь в конфликт большие интересы и могущественные влияния. Национализм заразителен: его обострение в одной стране вызывает незамедлительно его пробуждение и у соседей. Правда, здравый смысл заставляет Муссолини быть на практике гораздо скромнее, нежели на словах: он не может не сознавать, что сила фашистского напора умеряется и ограничивается
11
«Национализм для Италии, – доказывает Нитти, – это источник бесплодной ненависти, если не путь к прямому самоубийству. Это – бессмысленная программа грядущей нищеты».
Но и так сказать: разве всемирной истории суждено застывшее равновесие? Разве не есть она – непрестанное и неустанное состязание, панорама неостывающей борьбы, перманентного творческого отбора, безостановочной переоценки ценностей? Разве не плачет в ней неудачник и разве судит она победителя?..
Разве гуманностью держатся государства? «Есть люди очень гуманные, но гуманных государств не бывает, – писал глубокий русский мыслитель К. Леонтьев. – Гуманно может быть сердце того или другого правителя; но нация и государство – не человеческий организм. Правда, и они организмы, но другого порядка; они суть идеи, воплощенные в известный общественный строй. У идей нет гуманного сердца. Идеи неумолимы и жестоки, ибо они суть не что иное, как ясно или смутно сознанные законы природы и истории».
Грустный взгляд на природу и историю! Быть может, творческая активность человека когда-нибудь их исправит, переделает, преобразит. Может быть, правы милые чеховские герои, и «через двести-триста лет жизнь станет такой прекрасной»… Но пока не наступили эти манящие сроки и не сбылись хилиастические мечты, приходится считаться с печальными, суровыми, трагическими реальностями, искать величественное в печальном, возвышенное и осмысленное – в суровом и трагическом…
Заключение
История еще не подвела итогов фашистской революции, – рано их подводить и теории. Но протекшие годы все же, бесспорно, дают достаточно материала для суждений о некоторых существенных изменениях и новшествах, внесенных фашизмом в итальянскую жизнь. Немало они дали и для характеристики самого фашизма.
Нельзя отрицать, что Италия всколыхнулась сверху до низу под натиском националистического порыва. Словно и впрямь ее постигло какое-то окрыление крови, укрепление тканей. Была нация второго, если не третьего, сорта – и вот почувствовала себя в первом ряду, потомственной и почетной великой державой. Конечно, это не чудесная метаморфоза, не мгновенное преображение, – это вдруг эффектно обнаруживается внешний результат медленного и долгого, в тиши созревавшего внутреннего процесса.
Издавна итальянцев не принимали всерьез. «Вы мало знаете этот народишко, – писал о них Бонапарт Талейрану, – из Ваших писем я вижу, что Вы продолжаете по-прежнему придерживаться ложных мнений. Вы думаете, что свобода в состоянии сделать что-либо порядочное из этих обабившихся, суеверных, трусливых и гнусных людей. Не могу же я основываться на любви народов к свободе и равенству. Все эти фразы хороши только в прокламациях и речах, т. е. в баснях».
На Италию прочно установился взгляд как на страну воспоминаний, как на очаровательный исторический музей. Ламартин называл ее «страною мертвых». Так же высказывался о ней и наш Герцен: «Рим – величайшее кладбище в мире, величайший анатомический театр, – писал он в 1850-м, – здесь можно изучать былое существование и смерть во всех ее фазах». Немецкие ученые именовали итальянцев «хаотической расою», а Рим – «столицею хаоса»…
Эпоха Risorgimento, в сущности, не слишком изменила эту твердо установившуюся за Италией и итальянцами репутацию. Если для Германии объединение являлось мощным, исторически созревшим, политически действенным и культурно органическим процессом, то в Италии обстановка складывалась иначе. Мудрая дипломатия Кавура и поддержка французских войск – эти основные факторы создания итальянского государства – были чересчур внешни и недостаточны для внутреннего сплочения, оформления, укрепления итальянской нации. Последующие десятилетия совместной государственной жизни способствовали превращению итальянского народа в единый национальный организм. Экономически страна крепла, государство обнаруживало внутреннюю жизненную силу и способность к развитию. Но все же лишь испытания мировой войны и послевоенных лет смогли географическое и политическое единство Италии дополнить тем моральным единством, которое возвещает собой национальную зрелость народа.