Итальянец
Шрифт:
Спалатро, как уже должно стать ясно, был знаком исповеднику давно и доказал в свое время, что достоин доверия, посему Скедони счел возможным избрать его и в этот раз своим сподручником. В его руки и отдал теперь Скедони судьбу несчастной Эллены; монах тем самым избавлял себя от пугающей необходимости самолично исполнить назначенный им ужасный приговор; к тому же, сделав Спалатро главным виновником преступления, Скедони таким образом вернее обеспечивал его молчание.
Глубокой ночью, после долгих раздумий, Скедони принял окончательное решение и призвал к себе Спалатро, чтобы дать ему указания.
— Наверху тихо? Она заснула, как ты думаешь?
— За последний час она не шевельнулась ни разу. Я все время караулил в коридоре, пока вы меня не позвали; я бы услышал, если бы она шевельнулась, ведь полы здесь старые, чуть что — сразу скрипят.
— Вот что, Спалатро, — промолвил исповедник. — В твоей верности я уже имел случай убедиться, иначе бы не положился на тебя в таком деле. Вспомни все, что я говорил тебе нынче ч утром, и будь так же решителен и искусен, как всегда.
Спалатро слушал с угрюмым вниманием, и монах продолжал:
— Час уже поздний, так что пойди к ее комнате и убедись, что она спит. Возьми вот это и еще это, — добавил Скедони, протягивая сообщнику кинжал и широкий плащ, — а как поступать дальше, ты знаешь.
Он примолк и устремил на Спалатро пронзительный взор. Тот без слов принял кинжал, осмотрел лезвие и так и застыл, уставившись на клинок пустым взглядом, словно не сознавая, где он и что происходит.
— Что делать, тебе известно, — повторил Скедони повелительным голосом, — поторопись, время не ждет, рано утром мне в дорогу.
Сообщник его безмолвствовал.
— Рассвет уже занимается, — настойчиво торопил Ске-дони. — Ты не решаешься? Дрожишь? Выходит, я в тебе ошибался?
Спалатро спрятал кинжал на груди, накинул плащ на руку и медленно направился к двери.
— Отчего ты мешкаешь, поторопись!
— Не скажу, синьор, что мне это дело по душе, — отозвался Спалатро угрюмо. — Ума не приложу, с какой стати я всегда делаю больше всех, а получаю меньше всех.
— Ах ты, подлый негодяй, так тебе все мало!
— Не более негодяй, чем вы, синьор, — огрызнулся Спалатро, бросая плащ на пол, — я только делаю ваше дело, и уж кто из нас подлый, так это вы: почти всю награду берете себе, а мне остаются жалкие гроши. Потрудитесь сами, а нет — так большую долю отдавайте мне.
— Уймись и не вздумай впредь оскорблять меня разговором о деньгах! Что это тебе взошло в голову — по-твоему, я продаюсь? Девчонка умрет, потому что такова моя воля, этого достаточно; а что до тебя, то тебе обещано столько, сколько ты просил.
— Этого мало, а кроме того, не нравится мне эта затея. Что она мне сделала плохого?
— С каких это пор ты читаешь мне мораль? Долго ты собираешься праздновать труса? К таким поручениям тебе не привыкать; скажи-ка, а другие — что плохого тебе сделали они? Похоже, ты забыл, кто ты есть,
— Как же, синьор, рад бы забыть, да не забывается. С тех пор я потерял покой, все маячит перед глазами окровавленная рука. А в бурную ночь, когда море загудит и дом затрясется, бывало, придут они, все израненные, как тогда, и встанут вокруг моей постели! Приходится вскакивать и опрометью бежать на берег, подальше отсюда!
— Уймись, — повторил исповедник, — довольно трястись! Что это еще за кровавые видения? Я думал, что обращаюсь к мужчине, а вижу ребенка, запуганного нянькиными бреднями! Впрочем, все понятно — обещанного тебе мало. Что ж, я заплачу больше.
Однако на сей раз Скедони ошибся, не пожелав верить, что его сообщник внутренне противится задуманному злодеянию. То ли невинность и красота Эллены смягчили сердце Спалатро, то ли прошлые грехи терзали его совесть, но стать убийцей девушки он упорно отказывался. Правда, эта самая совесть — или жалость — была очень своеобразной: не согласившись совершить убийство своими руками, Спалатро взялся все же подождать у подножия лестницы, примыкавшей к комнате Эллены, пока Скедони сам не лишит девушку жизни, а затем помочь отнести тело на берег. «Такая сделка между совестью и грехом достойна дьявола», — пробормотал Скедони, словно не сознавая, что часом ранее сам пошел на точно такую же сделку. Его сильнейшее нежелание собственноручно исполнить палаческие обязанности, которые он охотно доверил сообщнику, могло бы служить об этом напоминанием.
Спалатро, избавленный от ненавистного ему поручения, молча проглотил поток едких (хотя и произнесенных вполголоса) упреков; духовник не преминул попутно заметить, что в свое время в делах подобного рода совесть не чинила его собеседнику препон, а в заключение указал, что в его руках не только средства к существованию, но и сама жизнь Спалатро. Тот с готовностью признал его правоту. Да и Скедони слишком хорошо сознавал свои преимущества, чтобы отказаться от задуманного из страха, что такой негодяй его выдаст.
— Тогда дай мне кинжал, — заговорил духовник после долгой паузы, — подбери плащ и отправляйся к лестнице. Надеюсь, на это у тебя храбрости хватит.
Спалатро вернул стилет и снова накинул плащ на руку. Исповедник шагнул к двери и попытался ее распахнуть.
— Заперто! — воскликнул он в тревоге. — Кто-то пробрался в дом — дверь заперта!
— Ничего удивительного, синьор, — невозмутимо отозвался Спалатро, — я видел, как вы задвинули засов, после того как меня впустили.
— Верно, — с облегчением признал Скедони, — так оно и есть.
Он открыл дверь и по тихим коридорам устремился к потайной лесенке; по пути он часто прислушивался, после чего старался ступать осторожнее, — грозный Скедони, готовясь совершить богопротивное деяние, трепетал даже перед слабой девушкой. У подножия лестницы монах снова остановился и прислушался.
— Ничего не слышно? — спросил он шепотом.
— Море шумит, вот и все.
— Тут еще что-то! Шепот!
Оба примолкли, и после долгой паузы Спалатро сказал с ухмылкой:
— Не иначе как призраки, синьор, о которых я говорил.