Итальянец
Шрифт:
Дабы надежнее уберечься от посторонних глаз, Скедо-ни постарался приурочить свой въезд в Неаполь к позднему вечернему часу, так что, когда коляска остановилась у виллы Альтьери, было уже совершенно темно. Со смешанным чувством печали и радости Эллена вновь узрела свое покинутое жилище; пока не явилась к воротам старуха служанка, девушке вспомнилось, как часто она ждала здесь во времена, когда ее приветствовала улыбкой нежно любимая покровительница, ныне утраченная навеки. Но вот показалась наконец старая экономка Беатриче и встретила Эл-лену с искренней преданностью, почти как та, которую Эллена оплакивала.
Скедони отпустил коляску и вошел в дом с намерением вновь облечься там в свою обычную монашескую одежду. Перед тем как проститься с ним, Эллена осмелилась упомянуть имя Вивальди и выразить пожелание
Это заверение обрадовало Эллену по двум причинам: оно сулило ей освобождение от неизвестности, а также служило свидетельством, дотоле не высказанным, того, что исповедник одобряет предмет ее привязанности. Скедони добавил, что не собирается видеть Эллену вплоть до того дня, когда сочтет нужным объявить об их родстве, но, если обстоятельства того потребуют, станет ей писать; Эллена получила от него указания, как отсылать ему на вымышленное имя весточки в некое удаленное от его монастыря место. Двусмысленность подобного образа действий, хотя и диктуемая, как уверял Скедони, необходимостью, не могла не вызвать у Эллены нескрываемой антипатии, на которую монах не обратил внимания. Он наказал Эллене, если ей дорога жизнь, сохранять свое происхождение в строжайшей тайне и на следующий же день оставить виллу Альтьери и удалиться в Санта делла Пьета; эти предписания даны были тоном столь торжественным и веским, что Эллена не только прониклась сознанием того, сколь необходимо их выполнить, но и не могла побороть в себе изумления.
Коротко разъяснив Эллене ее дальнейшие действия, Скедони попрощался с ней и скрытно покинул виллу Аль-тьери; в монашеском платье, якобы после дальнего паломничества, он возвратился в доминиканский монастырь, где его ждал со стороны братии обычный прием; здесь он вновь предстал суровым отцом Скедони из монастыря Спирито-Санто.
Насущнейшей заботой исповедника сделалась теперь необходимость оправдаться перед маркизой ди Вивальди, выяснить, до какой степени можно ей открыть глаза на истинное положение вещей, а также чего от нее следует ожидать, если правда станет известна ей целиком. Далее надлежало добиться освобождения Вивальди, но какие шаги в данном случае предпринять — зависело от того, чем закончатся переговоры с маркизой. С тех пор как Скедони узнал, на какое страшное преступление она его толкала, ему тяжело было думать о встрече с ней, однако он решился отправиться на роковое свидание следующим же утром; ночь исповедник провел в беспокойных раздумьях о том, что ему готовит наступающий день; главные усилия Скедони направил на измышление убедительных доводов, которые проложили бы ему дорогу к успеху.
Глава 3
Под сенью одиночества угрюмой Мир кротко улыбается, Довольство Хранит невозмутимый лад души И в сумрачной тени, но только Ярость Не подпускайте, Мщенье удалите! — Они безумьем все воспламенят.
«Элъфрида»
По пути к дворцу Вивальди исповедник вновь и вновь перебирал и выстраивал в уме доводы — а скорее благовидные предлоги, — способные расположить маркизу в пользу желательного ему брачного союза. Семейство Маринелла, утратив богатства, отличалось тем не менее благородным происхождением, а поскольку непримиримость маркизы по отношению к Эллене диктовалась главным образом недостаточной знатностью последней, то можно было надеяться уговорить маркизу примириться с бедностью ее семьи.
Во дворце Скедони известили, что маркиза удалилась на одну из принадлежавших ей вилл на берегу залива; снедаемый нетерпением, монах немедля отправился туда. Вскоре он приблизился к вилле, которая располагалась на живописном, нависавшем над водами, мысе; здание утопало в пышной зелени всех мыслимых оттенков; лес покрывал весь мыс целиком и спускался к самой границе волн. Казалось невероятным, чтобы этот райский утолок служил
Слугам было велено допускать отца Скедони к маркизе в любое время, и исповедник был незамедлительно препровожден в приемный зал, где в одиночестве сидела его духовная дочь. Любой предмет в этой комнате носил на себе отпечаток хорошего вкуса, более того — великолепия. Пурпурные с золотом драпировки, сводчатый потолок с росписью одного из лучших мастеров Венецианской школы, изящные мраморные статуи в нишах, гармония и роскошь архитектуры, не переходившая в вычурность, — все это напоминало очарованный дворец, оконные решетки были распахнуты, чтобы дать простор глазу, а также впустить воздух, напоенный ароматами апельсиновой рощи. Величественные пальмы и платаны бросали прохладную тень на окно и лужайку, полого опускавшуюся к обрыву, а далее, в темном обрамлении, открывались взгляду, как в камере-обскуре, просторные воды залива, по которым скользили паруса фелюг и других, более крупных судов. Везувий и город Неаполь виднелись на противоположном берегу, изрезанном множеством бухт; на многие мили тянулась яркая цветная полоса обрыва, которая уходила к мысу Кампанелла, где выстроились горные цепи, освещенные волшебным солнцем Италии. Маркиза полулежала на кушетке подле раскрытого окна, взгляд ее был устремлен на великолепный пейзаж, но в душе не отражалось иных картин, кроме тех, которые пагубные страсти вызывали в ее воображении. На чертах маркизы, все еще прекрасных, лежала печать недовольства и дурного настроения, и хотя ее поза, как и ее одеяние, блистали изысканной небрежностью, за ними таились движения измученного, терзаемого заботами сердца. Маркиза протянула монаху руку, от прикосновения которой он содрогнулся.
— Достопочтенный отец, я рада вас видеть, — произнесла она. — Мне необходима беседа с вами, особенно в нынешние тяжелые минуты.
Маркиза знаком отпустила служанку, Скедони тем временем отошел к окну; он с трудом скрывал волнение, которое ощутил при встрече с особой, намеревавшейся погубить его родное дитя. Несколько новых комплиментов, произнесенных маркизой, вернули ему присутствие духа; он приблизился к кушетке и заговорил:
— Дочь моя! Каждый раз, уходя от вас, я чувствую, что теряю право именовать себя доминиканцем, ибо прихожу я к вам со смирением, а удаляюсь с душой, исполненной гордыни; мне приходится провести ее через немалые испытания, дабы очистить и смирить.
Собеседники еще некоторое время обменивались льстивыми любезностями, затем возникла пауза, ибо ни маркиза, ни ее духовник не находили в себе решимости перейти к тому предмету, который сильнее всего занимал их мысли и по поводу которого их интересы теперь резко и неожиданно разошлись. Скедони был слишком погружен в себя, иначе бы он заметил крайнее смятение маркизы, нервный трепет, покрывавший ее щеки легкий румянец, на смену которому явилась бледность, блуждающий взгляд, затрудненное, прерываемое вздохами дыхание. Все говорило о том, что маркиза жаждет, однако же не решается задать вопрос, умерла ли Эллена, и испуганно отвращает взор от того, кого считает ее убийцей.
Скедони, на вид бесстрастный, но взволнованный не менее маркизы, столь же упорно отводил глаза от собеседницы, к которой относился ныне с презрением, по силе не уступавшим негодованию; его новые чувства ниспровергли все его понятия о предмете их прежних споров и наконец научили его справедливости. Чем долее затягивалось молчание, тем более росла растерянность духовника и сильнейшее нежелание назвать имя Эллены. Скедони боялся признаться, что она жива, презирал себя за этот страх и содрогался при воспоминании о собственном поведении, которое привело к тому, что приходится обсуждать жизнь и смерть его дочери. Следовало путем осторожных намеков внушить маркизе, что, как он дознался, семья Эллены достаточно знатна и союз с нею не унизит рода Вивальди; но каким образом приступить к объяснениям, как найти такие деликатные слова, которые смягчат ее разочарование и смирят ревнивую гордыню? Исповедник продолжал размышлять, и маркиза сама нарушила молчание.