Итальянец
Шрифт:
Однако не только дружелюбием обитательниц, но и живописным расположением была хороша обитель Скорбящей Пресвятой Девы. В ее обширные владения входили оливковые рощи, виноградники, а также нивы; немалые пространства были заняты роскошным садом, который в изобилии доставлял монастырю орехи, миндаль, апельсины, цитроны — и едва ли не все прочие плоды и цветы, какие только рождает благодатный климат Италии. Сады эти располагались на косогоре, приблизительно в миле от побережья; оттуда открывался обширный вид на окрестности Неаполя и на залив. Но бесконечно более великолепное зрелище ожидало того, кто обозревал окружающий пейзаж из другой точки монастырских владений: с террас, которые следовали вдоль изогнутой цепи скал, вздымавшейся в непосредственной близости от самой обители. На юге, там, где залив граничит с морем, зеленел остров Капрея; на западе можно было разглядеть остров Искья, приметный белыми пиками мощной горы Эпомео, а вблизи него — Про-зиду, чьи многоцветные утесы поднимались прямо из волн морских.
Именно на террасах вблизи обители, под сенью акаций и платанов, любила Эллена проводить время. Отсюда она бросала меж ветвей взгляды вниз, на виллу Альтьери, и вспоминала свою любящую тетушку, веселые годы детства и те счастливые часы, что провела она там в обществе Вивальди. Среди извивов берега Эллена различала немало освященных памятью уголков, которые она посещала прежде вместе с незабвенной синьорой Бьянки и Вивальди; хотя к воспоминаниям этим примешивалась печаль, сердцу ее они были вечно дороги. Здесь, в одиночестве, Эллена подолгу предавалась меланхолии, которую в присутствии посторонних старалась подавлять; иногда же она углублялась в книгу или рисунок, пытаясь таким образом заглушить беспокойство о судьбе Вивальди; между тем день следовал за днем, не принося известий от Скедони. Недавние эпизоды ее жизни, связанные с открытием их тайного родства, настолько выходили за пределы обычного, что вспоминались как некое видение, далекое от реальности. По контрасту с осязаемым настоящим прошлое представлялось подобием романа; бывали минуты, когда она с невыносимым страхом отшатывалась от мысли о своем родстве со Скедони. Чувства, которые он внушил ей при первой встрече, были столь далеки от дочерней нежности, что ныне она не находила в себе сил любить и почитать этого человека как отца; полагая, однако, что обязана Скедони за его недавние заботы, девушка решила возместить благодарностью недостаток сердечной привязанности.
За подобными меланхолическими размышлениями Эллена часто проводила в тени акаций вечерние часы, пока солнце не исчезало за отдаленным мысом Мизено и последний колокол не призывал ее вниз, к вечерне.
Среди местных монахинь у Эллены было немало любимиц, но ни одна из них не могла сравниться с Оливией из Сан-Стефано; вспоминая о ней, девушка каждый раз с мучительной тревогой задавалась вопросом, не пострадала ли эта благородная женщина за свое великодушное сострадание к ней; Эллена мечтала, чтобы ее подруга обрела убежище в счастливом сообществе Дочерей Скорби и таким образом была избавлена от тирании аббатисы Сан-Стефано. В здешней прекрасной обители девушка видела свое надежное и, быть может, последнее прибежище, поскольку, несмотря на благоволение Скедони, не могла не признать, что препятствия к браку с Вивальди слишком многочисленны и грозны. Образ маркизы ди Вивальди в связи с последними событиями представился Эллене в пугающем свете; права ли была она в своих самых жутких подозрениях относительно замыслов маркизы или прав был Скедони, лицемерно их отвергавший, — в любом случае очевидны были глубина отвращения маркизы к Эллене, злобность и мстительность ее нрава.
Видя, какова эта женщина, Эллена думала прежде всего не об опасностях, подстерегающих всякого, кого столкнет с ней судьба, а о том, что она — мать Вивальди. Чтобы облегчить своей душе это бремя, Эллена попыталась внушить себе веру в то, что говорил относительно намерений маркизы Скедони. Но если Эллену в такой степени лишила покоя мысль, что Вивальди связан кровным родством с женщиной, способной на преступление, то какие муки причинило бы ей одно подозрение об истинной натуре Скедони! Что, если бы Эллене сказали о его роли советника при маркизе? Вдохновителя и сообщника в ее злодейских замыслах? Относительно всего этого, а также печальной участи Вивальди Эллена пребывала пока что в счастливом неведении; не знала она и о том, что вышло из попыток Скедони избавить юношу от бедствий, в коих сам Скедони и был повинен. Если бы Эллене разом открылись все эти горькие истины, то в порыве уныния она, вероятно, отвратилась бы от всего мирского и избрала своим вечным приютом обитель святых сестер. Эллена уже старалась приучить себя к мысли, что такой шаг в будущем может оказаться
желательным, однако так и не смогла в должной степени смирить свою душу. Но если и суждено было Эллене вступить в обитель, то исключительно вследствие своего свободного
Глава 5
Ввергая в трепет пораженный ум, Угрюмые и мрачные обличья Текут потоком буйным, что невольный Вселяет ужас.
«Карактак»
Пока в лесах Гаргано и в Неаполе происходили все эти события, Вивальди со своим слугой Пауло по-прежнему обретался в узилище. Содержались пленники инквизиции раздельно и вновь были подвергнуты допросу поодиночке. От слуги большого проку добиться не удалось: он упорно продолжал настаивать на невиновности хозяина — о собственной участи ему и в голову не приходило обмолвиться; далее Пауло более справедливо, нежели осмотрительно, с гневом обличал служителей, взявших его под стражу; он всерьез пытался втолковать инквизиторам, что, требуя лишить себя свободы, он желал лишь одного — утешить господина своим присутствием; Пауло горько сетовал на несправедливость своего разлучения с хозяином и выражал уверенность, что по обнаружении истинных обстоятельств дела его немедленно отправят в тюрьму — именно туда, где находится сейчас синьор Вивальди.
— Ваше Serenissimo Illustrissimo!11 — с видом величайшего глубокомыслия убеждал Пауло главного инквизитора. — Можете не сомневаться: сам я и не подумал бы сюда направиться, да ни в коем случае; извольте только полюбопытствовать у своих прислужников, что схватили синьора, — они вам то же самое скажут. Они тотчас сообразили, ради чего я сюда явился, и если знали, что все это зазря, было бы с их стороны всего лишь вежливостью сказать мне об этом и не забирать меня сюда, потому что иначе ни в жизнь бы мне не взбрело на ум по доброй-то воле сюда попадать.
Пространных разглагольствований Пауло не прерывали, поскольку допрашиватели надеялись, что по многоречивости он выдаст важные сведения, касающиеся его хозяина. Ожидания их, однако, не оправдались, ибо Пауло, при всем своем простодушии, держался начеку и бдительно охранял интересы Вивальди. Увидев же, что хотя допрашиватели поверили его утверждению, будто он явился сюда только из желания утешить своего господина, однако по-прежнему упорствуют в решении содержать пленников порознь, Пауло вскипел от возмущения. Он сказал, что презирает их поношения, громовые угрозы, их нечестивые уловки; он сообщил им о том, что за кара им предстоит как в земной юдоли, так и за гробом за жестокое обращение с его господином; под конец Пауло заявил: «Делайте со мной все, что вам заблагорассудится; несчастнее, нежели теперь, мне уже не стать».
Не без труда слугу удалили из комнаты, причем допрашиватели не могли совладать ни с изумлением, вызванным его безрассудной дерзостью, ни с возмущением его прямотой, с какой, по-видимому, им еще не доводилось сталкиваться.
Повторный допрос Вивальди в Святой Палате продолжался значительно дольше, чем первый. На этот раз присутствовало несколько инквизиторов — и все ухищрения были пущены в ход, дабы понудить юношу сознаться в преступлениях, ему приписываемых, и вытянуть у него упоминания о других, кои ускользнули от подозрений. Однако инквизиторы тщательно обходили молчанием проступок, послуживший поводом для ареста юноши, и, только опираясь на обмолвки бенедиктинца и служителей инквизиции в часовне Сан-Себастьян, Вивальди мог заключить, что в вину ему вменяется похищение монахини. На все вопросы Винченцио отвечал ясно и твердо, держался бесстрашно. Он не столько опасался за себя, сколько гневался на неправедность и беспощадность, с каковыми суд инквизиции полагал себя вправе притеснять свои жертвы, — и это благородное негодование, возвышая душу юноши, внушало ему героическое спокойствие, которому он изменил лишь на миг, когда вообразил себе терзания Эллены. Тогда стойкость и величие духа покинули его и душевные муки ввергли едва ли не в неистовство.
Теперь, в продолжение второго допроса, юношу донимали прежними темными намеками, которые он отражал с той же предельной откровенностью, что и в прошлый раз. Однако простота и неопровержимая сила истины не оказывали ни малейшего действия на умы тех, кто давно утратил понятие о добродетели и потому не способен был распознать ее в других. Вивальди вновь пригрозили пыткой — и с тем отправили в камеру.
На пути к своему мрачному обиталищу, в одном из переходов, Вивальди встретился монах, фигура и поступь которого показались юноше знакомыми: пока тот надменно шествовал мимо, Винченцио вдруг сообразил, что это тот самый мистический предсказатель, который преследовал его в развалинах крепости Палуцци. Пораженный изумлением, Вивальди растерялся и даже не сделал попытки задержать встречного. Впрочем, тут же опомнившись, юноша оглянулся с намерением заговорить, но таинственный монах достиг уже конца коридора. Вивальди окликнул его, умоляя остановиться, однако тот, не повернув головы и не проронив ни слова, исчез за дверью, распахнувшейся тотчас по его приближении. Вивальди бросился было за ним вослед, но тут вмешались стражники и удержали его на месте. На вопрос юноши, кто этот незнакомец, стражники изобразили на своих лицах полное недоумение.