Итальянец
Шрифт:
Миновав просторный зал, где Вивальди провел в томительном ожидании первую по прибытии ночь, они прошли через длинный коридор и спустились по нескончаемой лестнице, ведшей в подземные помещения. По дороге провожатые его не произнесли ни звука; Вивальди, слишком хорошо понимая, что любые вопросы только усугубят его участь, воздержался от них.
Двери, через которые они проходили, всякий раз без посторонней помощи мгновенно распахивались от прикосновения железного жезла (его держал в руках один из проводников). Второй служитель нес пылающий факел, без которого в лабиринте переходов, погруженных в почти непроницаемый мрак, нетрудно было заблудиться. Они пересекли зал, похожий на усыпальницу, однако из-за скупого освещения утверждать это с определенностью было нельзя; наконец у обитой железом двери они остановились. Один из служителей
Время тянулось, однако служитель не повторял своего сигнала; вскоре дверь приоткрыл кто-то, кого Вивальди в темноте не мог различить; провожатый объяснился с ним знаками, после чего дверь вновь затворилась.
Прошло еще несколько минут, и Вивальди услышал другие, более громкие и хриплые голоса, говорившие на неведомом ему языке. При звуке этих голосов провожатый незамедлительно потушил факел. Голоса приблизились — и дверь распахнулась. Перед Вивальди выросли две фигуры, смутно различимые в тусклом мерцании, но внушившие ему подлинный ужас. Подобно провожатым, они были облачены в черное, однако покрой казался иным: одеяние плотно прилегало к телу. Лица полностью скрывал балахон совершенно особого рода, падавший от головы дц самых пят и имевший узкие прорези для глаз. Вивальди решил, что перед ним стоят палачи, мало чем отличающиеся по виду от исчадий ада. Вероятно, такое одеяние преследовало цели маскировки, с тем чтобы истязаемые не узнали позднее своих мучителей; а может быть, единственным его назначением было вселить в жертвы панический страх и подтолкнуть их тем самым к скорейшему признанию вины. Каковыми бы соображениями ни объяснялся столь устрашающий облик и в чем бы ни состояли обязанности новоявленных служителей, Вивальди был передан в их руки — и в тот же момент услышал, как железная дверь за его спиной захлопнулась. Он остался наедине с провожатыми в черном внутри узкого прохода, слабо освещенного лампой, которая свисала со сводчатого потолка. Безмолвно двинувшись дальше (Вивальди следовал посередине), они приблизились к другой двери и, переступив порог, оказались в коридоре. Третья дверь — затем новый коридор, в конце которого они остановились, и один из его таинственных спутников постучал в воротца. Неясные звуки, происхождения которых Вивальди не мог разобрать, сделались явственнее — и, к своему неописуемому ужасу, юноша догадался, что их издают страждущие под пыткой.
Решетчатые воротца были подняты служителем точно в таком облачении, что и его провожатые; далее служитель отпер две следовавшие одна за другой железные дверцы — и Вивальди вступил в просторную залу, стены которой были завешены черной тканью; под высоким сводчатым потолком тускло мерцали светильники. Не успел Вивальди перешагнуть порог, как по зале пронесся странный гул и, отозвавшись смутным эхом в смежных залах, где-то в отдалении замер.
Вивальди с трудом овладел собой; к нему не сразу вернулась способность видеть — тем более что царивший в подземелье полумрак едва позволял разглядеть окружающее. В потемках смутно скользили призрачные, подобные теням фигуры; кое-где угадывались очертания инструментов и приспособлений, предназначенных для неведомых Вивальди целей, одна мысль о которых заставляла сердце леденеть от ужаса. Временами слышались приглушенные крики; Вивальди огляделся по сторонам в поисках тех, у кого исторгали эти крики; но тут властный возглас велел ему приблизиться.
Кому принадлежал призвавший его голос, Вивальди из-за полутьмы не в состоянии был разобрать; он безропотно подчинился и шагнул было в нужном направлении, но тут приказ послышался вторично, и провожатые, подхватив юношу под руки, повлекли его вперед.
В дальнем углу обширной залы, под черным балдахином, на некотором возвышении от пола, восседали три особы — очевидно, в должности судей, допрашивателей или распорядителей пыток. Ниже, за небольшим столиком, помещался писец; свисавшая над ним единственная лампада позволяла ему заносить на бумагу весь ход допроса. Как стало ясно Вивальди, инквизиционный суд возглавлял главный инквизитор; в состав суда входили также секвестратор
Чуть поодаль громоздилась железная рама — дыба, как предположил Вивальди; радом с ней высилось другое сооружение, по форме напоминавшее гроб; по счастью, вокруг, насколько видел глаз, нельзя было заметить ни одного испытуемого. Однако в нижних склепах, расположенных еще глубже под землей, дьявольская работа шла, по-видимому, полным ходом; едва только где-то на миг приотворялась дверь, как из проема вырывались жалостные стоны и мольбы; какие-то фигуры в черном, облаченные в те же самые устрашающие одеяния, ходили взад и вперед.
Вивальди мнилось, будто он очутился в преисподней: мрачная картина, представшая его взору, чудовищные приготовления к пытке — а более всего облик и повадки исполнителей убийственных предписаний — усиливали сходство. То, что человек охотно вызывается терзать ближнего, который не причинил ему ни малейшего вреда ни словом, ни делом; то, что этот человек, свободный от гнева, способен совершенно хладнокровно подвергнуть незнакомого собрата жестокой пытке, казалось Вивальди невозможным, невероятным. Но когда он глядел на трех особ, составлявших трибунал инквизиции, и думал, что они не только по доброй воле взяли на себя осуществление бесчеловечного долга, но, скорее всего, издавна усматривали в назначении на подобную должность предел своих тщеславных желаний, изумление и негодование его не знали границ.
Главный инквизитор, вновь возгласив имя Вивальди, призвал его чистосердечно раскаяться в содеянном и тем самым избежать ожидавшей его пытки.
Поскольку на прежних допросах Винченцио, ничуть не кривя душой, отрицал за собой какую-либо провинность, что было встречено с крайним недоверием, теперь единственный способ избавить себя от страданий заключался в лжесвидетельстве и самооговоре. Подобный проступок, вызванный стремлением отвратить чудовищную несправедливость, вполне можно было бы оправдать, если бы следствия такового касались только его самого; но Вивальди знал, что в этом случае неминуемо пострадают и другие — и прежде всего Эллена ди Розальба; а посему, нимало не колеблясь, он решился пойти на любые мучения, которые ему сулила его непреклонность. Даже если допустить, что в столь чрезвычайных обстоятельствах с точки зрения нравственности обман был извинителен, осторожность предписывала от него воздержаться, ибо любая уловка со стороны обвиняемого, будучи обнаруженной, повлекла бы за собой его бесповоротную гибель.
Несмотря на опасность, Вивальди готов был спросить об Эллене; он вновь дерзнул бы, отстаивая ее невинность, умолять о сострадании — умолять даже инквизиторов, если бы не понял, что тем самым вооружит своих мучителей наиболее изощренной разновидностью пытки, какой им самим и не изобрести; ведь, уяснив себе, как он терзается из-за нее, инквизиторы пригрозят умножить страдания Эллены — в наказание за его так называемую строптивость — и тогда безусловно восторжествуют над его честью, над ним самим.
Трибунал вновь настоятельно потребовал от Вивальди признания своей вины; в заключение инквизитор объявил, что судьи снимают с себя всякую ответственность за последствия упорства грешника: так, буде он скончается под пыткой, никого нельзя винить в подобном исходе, кроме него самого.
— Я непричастен к поступкам, в каких меня обвиняют, — торжественно произнес Вивальди. — Повторяю: я невинен! Если, спасая себя от этих ужасов, я и уступлю минутной слабости и сознаюсь в том, чего не совершал, все же никакими силами вы не сумеете извратить истину; никакими клещами не вытянете из меня ничего, кроме ложного показания. Значит, последствия ваших пыток падут на ваши же головы!
Глава трибунала выслушал Вивальди со вниманием и, когда тот умолк, погрузился, казалось, в задумчивость, однако его подручный, нимало не тронутый прочувствованной силой слов юноши и явно раздраженный его смелостью, подал знак прислужникам готовиться к пытке. Те принялись за дело; между тем Вивальди, несмотря на охватившее его волнение, заметил, как через залу прошел некто, в ком он тотчас узнал того, кого встретил в тюрьме инквизиции накануне, — монаха, который напомнил ему таинственного незнакомца из крепости Палуцци. Вивальди не мог отвести от него глаз, хотя прежнего жгучего любопытства, по понятным причинам, в данную минуту и не испытывал.