Итальянская тетрадь (сборник)

Нагибин Юрий Маркович

Недоверчивый, настороженный, предельно собранный, как и всегда во время опасности, Петр Ильич не дал затуманить себе голову успокоительными посулами. И все же ему хотелось увидеть этот праздник. Страшась небесного и земного огня – молний и пожаров, – он по-детски обожал фейерверки, иллюминации. И не было сомнений, что у Надежды Филаретовны огненная карусель будет заверчена на невиданный лад.

Весь дом фон Мекк включился в подготовку к празднику.

Исключение составлял лишь сам виновник торжества Сашонок, мечтательный и рассеянный, – кто мог подумать, что из него выйдет такой ловкий коммерсант! – он с утра до вечера увлеченно и фальшиво наигрывал на разбитом рояле сонаты Бетховена, пачкая ноты отпечатками грязноватых пальцев – юный мечтатель не отличался опрятностью в отличие от своих братьев и сестер. На

кухне стоял дым коромыслом – пекли, варили, жарили и парили. Призванные из деревни мужики конопатили и смолили рассохшиеся лодки, на которых праздничный кортеж поплывет мимо сиамаковских берегов, где в кустарнике или в стоге сена будет хорониться Чайковский. Марсель Карлович, тонкий знаток вин, делал ревизию погребу. Юлия вязала гирлянды из ярких августовских цветов, Соня, Макс и Миша клеили китайские фонарики, а Милочка мешала им. Пахульский репетировал с оркестром последние произведения Чайковского. Новый садовник составлял сказочные букеты для праздничного стола. Лакеи чистили столовое серебро и подсвечники. В доме шла генеральная уборка: неистовствовали полотеры с вощеными оранжевыми пятками, визжало под сильными руками мойщиц стекло зеркал и окон, обшаривала потолочные углы и гипсовую лепнину пронырливая щетка на длиннющей ручке. В примыкающую к покоям Надежды Филаретовны комнату перенесли шредеровский рояль, бюро красного дерева, турецкий диван и чайный столик; на стены повесили прекрасную копию Мурильо, а также вышитого бандита и малороссийскую девушку. Надежда Филаретовна собственноручно принесла сюда изящные письменные принадлежности, остро отточенные карандаши, нотную бумагу и бостанжогловские папиросы. Домашние делали вид, будто не замечают этих таинственных приготовлений. Только Милочка все домогалась, зачем передвинули рояль в другую комнату. Пришлось на место «Шредера» перенести разбитый рояль сверху, на котором упражнялся Сашонок. Милочке перестановка эта ничего не объяснила. Тогда ей пригрозили наказанием. Каким? – поинтересовалось дитя. Вопрос важный – среди различных воспитующих мер были и такие нестрашные, как лишение вечернего поцелуя, без чего Милочка отлично обходилась. «Выпорю!» – сухо сказала Надежда Филаретовна. Это уже было серьезно, и свет понимания мгновенно озарил Милочкин рассудок. «Ну да, – сказала она, – к „Шредеру“ Сашонка не подпускают, а играть наверху ему скучно. Он же любит, чтобы у мамочки от его игры голова болела». Милочка давала взрослым людям урок добросовестности во лжи.

А затем Надежда Филаретовна убедилась, что у нее есть деятельный помощник. Она побежала на задний двор, где в лачужке, пахнущей жженым порохом, обитал старый-престарый фейерверкер. Молодым человеком он помогал своему отцу, придворному пиротехнику, в устройстве фейерверковых потех в честь побед императора Александра над Наполеоном Бонапартом. Покойный Карл Федорович, любивший все, что связано с огнем, будь то деревенские костры в честь Иоанна Крестителя, называемого на Украине Иваном Купалой, или столичные иллюминации, небольшой сельский пожаришко или петергофские феерии, детские шутихи или огонь испепеляющий, нередко со вкусом расспрашивал старика о пиротехнических чудесах, которыми его отец поражал петербургский двор начала века. О затейливых огненных фигурах, что летали, вращались, плавали, ныряли и разрывались с оглушительным треском и россыпью блестящих искр; об огненном дожде – массе золотых капель, создаваемых мелкими ракетами, вылетавшими из мощных фугасов; об огненных букетах и гирляндах, мельничных крыльях, бриллиантовых пирамидах и знаменитом «солнце», что не угасало часами.

При всей занятости Карл Федорович завел и собственный, весьма недурной пиротехнический арсенал, но после его смерти огненная потеха захирела в Браилове. Лишь время от времени старику заказывали немудреный детский фейерверк с шутихами, свечами и малыми петардами, вычерчивающими в небе зигзагообразный след. И замечательное искусство мастеров пропадало втуне. Но вот ему снова представилась возможность показать все, на что он способен. Бедный старик ужасно разволновался, сам съездил в Каменец-Подольский, накупил сухого пороха, новых фитилей для контурного изображения родового вензеля фон Мекк и с первых петухов до поздней ночи мудровал над изготовлением разных невидалей.

Надежда Филаретовна, привыкшая вникать в каждое домашнее дело, решила проведать старика. В дверях халупки высилась рослая, плечистая фигура Николая. Хозяйственный Николай уже спускался в погреб к Марселю Карловичу, распушил садовника за грубый вкус, а кондитера – за отсутствие воображения, а теперь вот и до фейерверкера добрался.

«Молодой хозяин», – с улыбкой прошептала Надежда Филаретовна, любуясь ладной статью сына.

– Смотри, старик, ты мне головой отвечаешь за вензель, – строго говорил Николай.

– Неужто, сударь, мы этого не понимаем? Александру Благословенному угождали, Николаю Павловичу... Ваш батюшка Карл Оттонович и то доволен бывал. Неужто стану я срамиться на старости лет?

– Распустились тут!.. – ворчал Николай.

Надежда Филаретовна подумала, что сын метит в нее, но не рассердилась, скорее гордость почувствовала. Нравились властность и твердость Николая. Его хозяйственность обещала ей освобождение от докучных и трудных забот землевладения. Хоть от чего-то освободит ее толковый сын, и, дай бог, удачнее, нежели в свое время Володя. Ей нужна свобода для душевной жизни, она не намерена вечно тратить себя на дела, имение и семью.

– Состав для фитилей пробовал? – сведущим голосом спросил Николай. – Смотри, чтобы контур не оборвался.

«А ведь я не догадалась бы спросить об этом!» – восхитилась Надежда Филаретовна.

– По старинному рецепту сготовил, – чуть обиженно сказал старик. – Сроду у нас такого не бывало, чтобы контур не соблюсти. Это ж последнее дело, ежели контур...

– Ладно, ладно!.. Фонтаны чем подсветишь?

– На Аврору, сударь, рубин дадим, а на Нептуна – изумруд.

– Заряды покрепче ставь... Я тебя еще проверю, – пообещал Николай и, не заметив матери, пошел напрямик через низенький плетень на птичник, где сейчас казнили кур и цесарок для предстоящего обеда.

– Это уж как угодно-с... – пробормотал вслед ему старик.

Откуда у Николая такая фанаберия? – вдруг удивилась Надежда Филаретовна – Карл Федорович, которого этот старик почему-то величает на лифляндский манер «Оттоновичем», был сильным человеком, но с подчиненными, к тому же честными и добросовестными, обращался вежливо, будто с ровней. Я тоже не из воска слеплена, держу окружающих в узде, но добиваюсь этого не угрозами, а строгостью к самой себе. А что, если под наружной властностью Николая скрывается растерянная и слабая душа? Но ей не хотелось думать сейчас о дурном, тревожном. Подойдя к фейерверкеру, она ласково поздоровалась с ним и спросила о самочувствии.

– Какое там самочувствие, – равнодушно отозвался старик. – Давно в землю пора.

– Зачем же так, Федотыч? Ты нам еще нужен. Второго такого мастера поискать!

– Пустое! – отмахнулся старик. Ему было скучно с ней, еще скучнее, чем с Николаем, который, как все юнцы, тяготел к пороху и взрывам.

Но Надежде Филаретовне не хотелось так просто оставить старика, трудившегося во славу Чайковского.

– У нас нынче особый гость будет, Федотыч. Таких еще не бывало.

– Это кто же, государь император или ихняя супруга? – вяло полюбопытствовал старик. – А может, конечно, гофмейстер, – возразил он сам себе, извлекая смутное придворное звание из глубин дряхлой памяти.

– Выше забирай, Федотыч! – засмеялась Надежда Филаретовна, странно умиленная этим дурацким разговором.

– Выше идут только ангельские чины...

– Он великий музыкант, Федотыч!

– Капельмейстер, значит, – понял фейерверкер. – Я завсегда полковую музыку чтил, особо самую наибольшую трубу.

– Будь здоров, Федотыч. – И легкой походкой Надежда Филаретовна удалилась.

– Как же, однако, энта труба называлась? – вспоминал Федотыч, начиняя ракету порохом в количестве, достаточном, чтобы взорвать все Браилово. – Забыл, забыл, ну и бог с ней совсем.

...День выдался роскошный, совсем не по лету, то хмуро и влажно ветреному, то сухо-пыльному, с долго заходящими и не разражающимися грозами. А тут, вознаграждая браиловцев за все невзгоды, с утра горячо, но незнойно засверкало солнце. Омытая росой земля исходила свежестью и не августовским, чуть усталым ароматом, а налитой июльской сочностью. Над рекой висели синие стрекозы на сухо шелестящих слюдяных крылышках. Плескались и выпрыгивали из воды голавли и шелешперы, где-то била крупная рыба – сом или щука, порхали и судачили камышевки, взволнованные непривычным зрелищем кортежа.