Итальянские новеллы (1860–1914)
Шрифт:
— Государь, живо возразил генерал, — если дело в обязательствах, взятых на себя министерством Ферзена, то теперь они отпали; если же дело в обязательствах вашего величества, то всеподданнейше позволю себе осведомиться, для чего оно оказывает мне честь, спрашивая моего мнения.
Глаза короля высокомерно сверкнули.
— Я не даю никаких личных обязательств, — с жаром проговорил он. — Я верен конституции. Но поймите меня, господин генерал. Вам должно быть известно, что у каждого правительства могут быть не формальные, неписаные обязательства, от которых тем не менее не так-то легко отказаться.
Генерал заметил, что результатом голосования палата косвенно выразила неодобрение этим обязательствам.
— Не говорите мне о палате! — воскликнул король. — Внешняя политика не делается в палате. Нельзя же править норовистыми лошадьми на крутой дороге, сидя в закрытой карете.
— Государь, так лошадьми действительно править нельзя, но следует знать,
Король молчал.
— Я не в силах, — продолжал Херибранд, — дать вашему величеству такой совет, какого оно желает.
— Желаю! — презрительно подхватил король. — Желаю! Видите вы вон там, в лунном свете, красные огни отходящего парохода? С ним едет мальчик, отправленный на мои деньги в Рим учиться живописи. Так вот, я желаю быть на его месте! Вот чего я желаю! Простите меня, генерал. Вы же знаете, что я всегда любил вас. Вы первый после официальных лиц, к кому я обращаюсь, первый, у кого я прошу совета, а вы так со мной говорите!
Генерал поколебался, потом ответил тихо, но твердо:
— Нет, государь, первым был не я.
Король вздрогнул и впился глазами в Херибранда, который выдержал его взгляд.
— Что вы об этом знаете? — надменно спросил он.
Генерал развел руками и наклонил голову, как бы говоря: «Мне очень жаль, но скрывать бесполезно: я знаю все».
— Вы полагаете, — продолжал его величество голосом, прерывающимся от возбуждения, — вы полагаете, что имеете право?.. — Он запнулся, не сводя с генерала разгневанного взора, потом прибавил: — Еще никто не осмеливался…
— Государь, — возразил Херибранд, выпрямившись, — ваше величество не вправе распоряжаться моей совестью, но мой чин и мои награды — в его власти.
— Такой ответ хорош на сцене, — повысил голос король, — но не здесь, у меня, у которого совести не меньше, чем у вас.
Генерал, побледнев как полотно, ответил, что умоляет его величество покарать, но избавить от оскорблений старого преданного слугу, и попросил позволения удалиться.
— Нет, — сказал король, сделав резкий протестующий жест, — я хочу быть великодушнее вас. Я докажу вам, что существует еще один человек, стоящий выше намеков, выше подозрений, выше всей той низости, которой полон мир.
С этими словами он стал торопливо расстегивать мундир. Генерал попытался удержать его, как вдруг король порывисто протянул ему обе руки.
— Поймите, — воскликнул он уже не гневным, а проникновенным голосом, — не надо меня раздражать! Забудьте на минуту, что я король, считайте, что говорите с равным себе. Откройте мне душу так же, как я готов открыть вам свою! Откройте мне душу, скажите мне хоть одно теплое слово! Скажите мне все, что подозреваете, всё, чего опасаетесь, но говорите со мной как друг, понимаете? Да, я люблю, но разве вы имеете право презирать меня за это? Верьте мне, заклинаю вас: вы заблуждаетесь, вы не знаете ее. А я хочу, чтоб вы знали, чтоб вы сами всё увидели. Да, конечно, она мне писала, она давала мне советы. Но как вы можете требовать, чтоб женщина, которая всей душой любит меня и разлучена со мной, не написала мне ни слова в такой день? Генерал, дорогой мой учитель, разве вы не человек? Разве вы никогда не были молодым?
И он открыл объятия генералу, который прижал к груди своего былого питомца, взволнованный, хоть и не убежденный.
Король, первым освободившись от объятия, вытащил из расстегнутого мундира бумажник, вынул оттуда письмо и протянул Херибранду:
— Читайте.
Херибранд взял письмо, но читать он мог только в очках, которые из-за волнения ему никак не удавалось найти, и это привело его в такое раздражение, что король рассмеялся, и оба успокоились. В конце концов очки отыскались, и генерал прочел нижеследующую записку княгини Мальме-Цитен:
Mon oncle de Ziethen vient de m’apporter les nouvelles de la capitale. On va voter aujourd’hui meme et ce sera l’opposition qui l’emportera. On fera beaucoup de bruit pour avoir M. Lemmink aux affaires, mais la velche, c’est ainsi que dit la ville, mais l’'etrang`ere, c’est ainsi que dit la Cour, n’en voudra pas. Ce n’est pas M. de Fersen qu’on renverra, c’est la Chambre.
Mon Dieu, que j’ai pr'evu tout cela!
J’en ai le coeur navr'e. Pas `a cause de moi, j’ai trop m'epris'e ces grands artistes en m'echancet'e, pour qu’on me soupconne jamais de faiblir devant eux. C’est `a cause de Yous, Sire. Je ne me soucie gu`ere de la sottise publique ni de la perfidie de quelques mis'erables; je redoute Votre coeur m^eme, ce que j’ai de plus clier au monde, ce grand amour o`u il fait si bon de sombrer avec son ^ame, son honneur et sa vie.
M. Lemmink me d'eteste. C’est un terrible homme, para^it-il; il arrive appuy'e par une foule grondante, il ne m'enagera pas Vos sentiments, il voudra m’'eloigncy de Vous.
Oh, Sire, mais la majorit'e de la Chambre Iui est acquise, et si ce n’est pas la gloire, si ce n’est pas la grandeur, c’est du moins le bien-^etre, c’est la s'ecurit'e qu’il apporte! Il faut le prendre, Sire. Prenez-le, faites le bonheur de Votre peuple; le mien sera de Vous y avoir aid'e! C’esf bien la t^ache d’une reine et Vous n’avez que cette couronne `a m’offrir. Je Vous la demande, mon ami, le sourire aux l`evres,
126
Мой дядя Цитен только что сообщил мне столичные новости. Итак, голосование состоится — сегодня, и оппозиция победит. Народ шумно потребует министерства Лемминка, но француженка (как ее называет город), но иностранка (как ее называет двор) на это не согласится, и Вы не уволите г-на Ферзена, а распустите палату.
Боже мой, я ведь все это предвидела!
Сердце мое разрывается. О нет, я скорблю не о себе: я слишком презираю всех этих мастеров злословия, чтобы обнаружить перед ними свою слабость. В этом меня нельзя заподозрить. Я скорблю о Вас, государь. Меня не страшат ни глупость народа, ни коварство кучки негодяев, но я боюсь Вашего сердца, которое мне дороже всего на свете, боюсь Вашей большой любви, в которой так отрадно утопить душу, честь и жизнь.
Г-н Лемминк ненавидит меня. Мне кажется, это человек страшный: он идет к власти, опираясь на ревущую толпу; он не пощадит Ваших чувств и постарается удалить меня от Вас.
Пусть так, государь, но за ним большинство палаты; он не принесет Вам ни славы, ни величия, но по крайней мере обеспечит благоденствие и мир! Вы должны уступить, государь. Назначьте его премьером, осчастливьте Ваш народ, я же буду счастлива тем, что помогла Вам! Эта задача, достойная королевы, и Вы не можете предложить мне более славного венца. Прошу его у Вас, мой друг, с улыбкой на устах,
Генерал дважды прочитал письмо, потом взял его двумя пальцами, приподнял и опустил на письменный стол с долгим вздохом, сопровождавшимся недоверчивым: «Н-да!»
— Ну что? — спросил король.
— Ах, государь, — ответил Херибранд, — если бы подобное письмо дал мне прочесть мой сын, я бы сказал ему: «Не верь этой записке: в ней лживо все — даже следы слез между последней строкой и подписью! Неужели ты не чувствуешь, — сказал бы я ему, — тонкого расчета и в слоге и в выводе, неужели не понимаешь, что все это, даже слезы, — только политика?» Ваше величество, — воскликнул генерал, заметив, что король сделал гневное движение, — я сказал бы так моему сыну! Вашему же величеству я скажу нечто иное и, может быть, более близкое к истине: эта женщина неискренна, но считает себя искренней, верит собственным фразам, упивается мыслями о жертве, которую ваше величество не позволит ей принести; она растрогана своим благородством, и капли, упавшие на слова «sourire aux l`evres», — это настоящие слезы. Вы, ваше величество, спросили меня: неужели я не был молодым? Я полагал, что вам известно, каким я был в молодости. Так вот, среди многих женщин, которых я любил, — одну больше, другую меньше, — ломать комедию умела лишь одна, и лишь две вовсе не ломали комедии. И, кроме того, государь, раз уж вы ей верите, послушайтесь ее. Дайте ей тот венец, которого она просит. Если княгиня искренна — она героиня, и не всякая королева пошла бы на такой подвиг ради короля и народа! Ваше величество — человек большой души и удовлетворится тем, что его любит женщина столь же большой души, умеющая не только мечтать о жертвах, но и приносить их. Мужайтесь, государь! Может быть, мне лучше было не говорить этих горьких слов. Но ваше величество просило меня открыть ему душу, и я открыл ее. Я готов признать, что ошибался, готов слепо верить всему, готов восхищаться княгиней, но, заклинаю вас, сделайте то, что она вам советует. Ведь на карте стоит немалая ставка. Ферзен разыгрывает страну в рулетку: если выйдет красное, вас ждет ненужная или почти ненужная слава, за которую мы дорого заплатим; если выйдет черное — неслыханная катастрофа. Государь, если б я говорил с моим сыном, я бы сказал ему: «Твой долг не допустить подобной игры».
— Благодарю вас, — ответил король. — Вы сказали мне много такого, что я считаю несправедливым и жестоко несправедливым, но вы говорили честно и на этот раз от всей души. Благодарю вас. Впрочем, я думаю, что вы неправы и в вопросе о кабинете.
И его величество начал распространяться о возможных последствиях удачной войны, о большой политической унии, которая могла бы сложиться вокруг его трона, о создании целой северной империи, что уже стало предметом тайных переговоров с Францией. Было ясно, что его вялые речи выражают не столько мысли будущего императора, сколько честолюбивые планы министра и женщины.