Итальянские новеллы (1860–1914)

Пиранделло Луиджи

— А у нас новобранец, — сказал я одному из своих товарищей, проходя мимо.

Тот подошел ко мне; вместе с ним приблизились еще несколько человек, которые слышали мои слова. Они окружили меня и мальчика и начали расспрашивать, кто он и где я его нашел, но тут заиграла труба и полк остановился. В то время как солдаты, выходя из рядов, бросались на землю, я, увлекая за собой маленького беглеца, вышел на луг, лежавший направо от дороги; остальные последовали за мной.

В десяти шагах от канавы мы остановились, так как тут подвернулся солдат с фонарем;

мы тесным кольцом обступили мальчика, направили свет ему прямо в лицо и наклонились, чтобы лучше разглядеть его. Он был красив, но худ, бледен, и в его прекрасных темных глазах я заметил выражение печали, которое странно было видеть у мальчика его лет (ему вряд ли было больше двенадцати).

К его нежным и тонким чертам лица совсем не подходила поношенная, заплатанная и плохо сидевшая одежда. На нем были соломенная шляпенка с оборванными полями, темно-синий платок вокруг шеи, бумазейная куртка на взрослого мужчину, не доходящие до щиколотки штаны и башмаки, зашнурованные веревочками. Но все это было опрятно, без дыр, шейный платок был завязан даже с некоторым изяществом, а аккуратно причесанные волосы, лицо, руки, рубашка — все было чистым.

Несколько минут мы разглядывали его молча, а он посматривал на нас широко раскрытыми неподвижными глазами.

— А знаешь ли ты, что остался один? — спросил я его.

Он пристально посмотрел на меня и ничего не ответил.

— Все другие мальчики уже вернулись, — пояснил один из моих друзей. — Почему же ты не вернулся с ними?

— А что тебе нужно здесь, у нас? — прибавил другой. — Куда ты хочешь идти?

Он посмотрел сначала на одного, потом на другого все теми же широко раскрытыми большими глазами; затем опустил голову и ничего не ответил.

— Отвечай же, скажи что-нибудь, — приказал один из нас и слегка потряс его за плечо, — ты немой, что ли?

Но мальчик продолжал молчать, так тупо и упрямо уставившись глазами в землю, что становилось просто досадно. Тогда я сделал еще одну попытку: взял его двумя пальцами за подбородок, слегка приподнял ему голову и спросил:

— А что скажет твоя мать? Так поздно, а тебя все еще нет дома!

Он поднял глаза и взглянул на меня, но уже не с тем выражением изумления и почти тупости на лице, как прежде. Теперь брови его нахмурились, а рот полуоткрылся, как будто только сейчас начал он понимать наши вопросы, как будто ждал, чтобы мы продолжали его расспрашивать и заставили его сознаться в том, чего у него не хватало мужества высказать.

— Почему ты убежал из дома? — вновь спросил я его.

При этом вопросе он еще с минуту помолчал, а потом вдруг заплакал и, всхлипывая, пробормотал:

— Меня… бьют!

— Ах, бедный мальчик! — в один голос воскликнули все окружающие и тут же стали гладить его по голове и плечам — одна ласковая рука взяла его за подбородок, другая коснулась щеки.

— А кто же бьет тебя?

— Она… мама.

— Мама? — вырвалось сразу у всех, и мы с изумлением посмотрели друг на друга. — Как же так?

— Но… это не… моя мама.

Тут мальчуган после дальнейших расспросов и уговоров рассказал нам, что его отец умер и у него не осталось никого, кроме мачехи, которая любит только своих сыновей, а его не выносит и плохо с ним обращается. Он терпел-терпел, а потом убежал из дому и пришел к нам.

Не успел он кончить, как мы бросились ласкать и утешать его.

— Ты пойдешь вместе с нами, ты славный мальчик, не беспокойся ни о чем. У тебя будет здесь столько отцов, сколько у нас офицеров, и столько братьев, сколько солдат. Живи себе спокойно.

А я, желая подбодрить его и заставить улыбнуться, прибавил:

— А если у тебя спросят, чей ты сын и откуда ты явился, то отвечай, что ты сын полка и что мы тебя нашли в чехле от знамени, понял?

Он слегка улыбнулся в знак того, что понял.

— А сейчас, — продолжал я, — как только мы снова двинемся в путь, ты пойдешь со мной или с кем-нибудь из нас и будешь так идти до тех пор, пока тебя будут нести ноги, а когда устанешь, то скажешь об этом, и мы усадим тебя на повозку.

Бедный Карлуччо, ошеломленный столькими проявлениями симпатии, должно быть думал, что все это только сон. Он утвердительно кивнул головой, глядя на нас глазами, полными крайнего изумления.

— А сейчас ты как себя чувствуешь?

— Ты устал?

— Хочешь пить?

— Хочешь есть?

— Хочешь кофе?

— Глоток рому?

— Нет, благодарю, я не хочу пить. — С этими словами мальчик оттолкнул фляжку, которую протянул ему один из офицеров.

— Пей, пей, ты сразу почувствуешь себя лучше, это вернет тебе силы. Пей.

— Хочешь есть? Сейчас у нас нет ничего, кроме хлеба. Эй ты, с фонарем, дай-ка сюда хлеба.

Солдат, который держал фонарь, вынул из кармана кусок хлеба и протянул его мальчику.

— Нет, благодарю, я совсем не голоден.

— Ешь, ешь; ты уже долго в пути, пора и подкрепиться.

Одно мгновение мальчуган еще колебался, потом схватил хлеб обеими руками и впился в него зубами с жадностью голодного звереныша.

В эту минуту раздался звук трубы: мы отправлялись дальше. Прошло немногим более получаса, и Карлуччо стал засыпать на ходу. Я взял его за руку и повел в конец колонны. Там, шепнув два слова маркитанту, я заставил мальчика лечь на повозку, несмотря на то, что он все время бормотал:

— Я совсем не устал… мне совсем не хочется спать…

Он тут же крепко заснул, по-прежнему бормоча, что ему совсем не нужно спать и что он хочет и дальше идти пешком.

Через час с небольшим полк снова сделал короткий привал. Едва зазвучала труба, как солдаты последней роты, которые видели, как я вел Карлуччо к маркитанту, сбежались и столпились вокруг повозки. Один из них отцепил фонарь от ружья и поднес его к лицу спящего мальчика; другие наклонились, чтобы получше рассмотреть его. Ребенок продолжал спокойно спать. Голова его лежала на мешке с хлебом, веки все еще были красными, а на щеках виднелись следы слез.