Итальянские новеллы (1860–1914)
Шрифт:
А негодники:
Какой восторг — муската Искристого глотнуть.Однако эти два последние стиха были спеты с меньшей живостью, чем прежние: должно быть, окружающее нас пустынное место, умирание дня и вид Венеции, где уже зажигались огни, начинали наполнять грустью даже сердца наших беспечных товарищей.
О мать, на грудь родную Склониться дай в забвенье, Любовь и боль, тоскуя, Излить в роднуюХор:
Склониться б на мгновенье, О мать, к тебе на грудь!И только два голоса из другой компании:
Ох, сделай одолженье, Дай нам передохнуть.Остальные больше не смеялись. Мы еще два раза повторили последний куплет. Друзья Бахуса не испустили больше ни звука, и все обернулись к Венеции. Мы в четвертый раз пропели последнюю строфу. Но Карлуччо не пел больше: бедный мальчик по-своему понял смысл последнего куплета, и у него заныло сердце. Поздний час, пустынное место и протяжный печальный мотив песни наполнили его душу неожиданной грустью.
— Что с тобой, Карлуччо, отчего ты закрыл лицо руками? — шепнул я ему на ухо.
— Ничего.
— Послушай… А если мы дадим тебе другую маму, которая будет тебя любить?
Он посмотрел на меня широко открытыми глазами. Я долго говорил с ним тихим голосом, и он слушал меня, не шевелясь.
— Ну, так как же? — спросил я его, когда кончил.
Он не отвечал и продолжал рвать травинки, которые росли кругом.
— Ну так как же?
Он вдруг вскочил, бегом бросился на плотину и спрятался там. Через минуту я услышал такие отчаянные рыдания, что у меня сжалось сердце.
— Что это? — спросили остальные.
— То, чего и следовало ожидать.
Все замолчали, только плач Карлуччо отчетливо раздавался в тишине.
— Надо дать ему выплакаться, — сказал кто-то. — Его горю нужен выход, потом ему станет легче.
Мы снова повторили песню:
О мать, на грудь родную Склониться дай в забвенье, Любовь и боль, тоскуя, Излить в родную грудь! О, если б на мгновенье К тебе, о мать, прильнуть!В промежутках между стихами слышались усталые и жалобные всхлипывания Карлуччо. Венеция в этот час была изумительна.
— Тише! — сказал вдруг один из нас. Все замолчали и напрягли слух: порывы ветра доносили к нам слабые звуки трубы.
— Это фанфары кроатов [76] в Мальгере! — воскликнул падуанец.
Мы долго стояли, не шевелясь и не говоря ни слова, со стесненной душой, и слушали эту грустную вражескую музыку, которая, казалось, в насмешку рассказывала нам о несчастье обожаемого города, за который мы напрасно готовы были отдать свою жизнь.
76
Кроаты — немецкое название хорватов, из которых набирались лучшие полки австрийской армии.
Я не буду описывать слезы, отчаянье и мольбы Карлуччо; достаточно сказать, что часто нам становилось так жалко его, что мы готовы были отказаться от своего намерения. Но речь шла о его здоровье, и мы твердо стояли на своем. Мы внушали ему, что посылаем его под покровительство хорошей семьи, устроим его в школу, куда он будет ходить каждый день вместе с младшими братьями нашего друга, что, в случае необходимости, эта семья примет его в свой дом как сына, что его уже и сейчас считают там сыном. Ему прочитали сердечное и ласковое письмо матери его покровителя, где она тысячу раз заверяла Карлуччо, что будет горячо любить его и заботиться о нем. Все это в значительной степени смягчило его боль, и в конце концов, после многих попыток заставить нас изменить наше решение, он, вздыхая, подчинился горькой необходимости:
— Ну, хорошо, тогда… я вернусь домой!
Через несколько дней мы сняли лагерь и направились по дороге в Падую. Мы прибыли туда в одно прекрасное утро, на восходе солнца, вошли в город через ворота Портелло и прошли почти тем же самым путем, что и в первый раз. На одной из улиц мы увидели, как наш падуанец вышел из рядов и направился к подъезду богатого дома, держа за руку Карлуччо, который закрывал глаза платком. Когда они были уже у самых дверей, мальчик остановился, повернул к нам лицо, по которому текли слезы, и, отчаянно взмахнув рукой, закричал сквозь рыдания:
— Прощай, полк! Прощайте, синьоры офицеры и солдаты! Прощайте, дорогие, все, все! Я буду помнить вас всегда, всегда! Прощайте! Прощайте!
— Прощай, Карлуччо! — отвечали ему, проходя, солдаты и офицеры.
— Прощай, сын полка!
— Будь счастлив, малыш!
— Вспоминай нас!
— До свидания, мы еще увидимся! Прощай! Прощай!
Бедный мальчик! Он не мог больше говорить, некоторое время он продолжал еще махать рукой офицерам, солдатам, знамени и потом вдруг исчез, закрыв лицо руками.
С тех пор я не видел больше Карлуччо, но полк не позабыл о своем маленьком приемном сыне, и каждый солдат, переходя из гарнизона в гарнизон, еще долго хранил в своем сердце эту нежную привязанность к ребенку, подобно тому как в течение еще многих переходов мы несли на остриях штыков розы из садов Падуи.
Матильда Серао
Цветочница
Date lilia… [77]
По узкой и извилистой улице деи Мерканти медленно, прижимаясь к стенам, шла девочка. Она не заглядывала в лавки, не смотрела вверх на длинную полосу неба, видневшуюся между высокими домами, даже не глядела вперед. Ее взгляд был устремлен на булыжники, как будто она хотела их сосчитать. Ей были безразличны и грязь на мостовой, и камни, которые больно было задевать ногой, и редкие проезжавшие мимо нее экипажи. Когда она поравнялась с церковкой дель Черрильо против статуи Христа, одетого в красное, увенчанного терниями, с глазами, полными непролитых слез, и с пятнами свернувшейся крови на лбу и на груди, девочка бросила на него безразличный взгляд и повернула направо, продолжая идти все той же напряженной походкой.
77
Бросайте лилии [на гроб] (лат.).