Итальянские новеллы (1860–1914)
Шрифт:
Это была нищая. Ей было голодно, ей было холодно, ей хотелось пить. Она шла босиком, и ноги у нее распухли от долгого топтания по грязи. В этот холодный февральский день ее прикрывала только рубашка да подвязанная бечевкой драпая юбчонка, превратившаяся по подолу в бахрому. Вокруг шеи у нее был закручен лоскут вязаного шарфа. И это все. Девочка была очень худа и выглядела вконец истощенной. Сквозь дыры ее рубашки и юбчонки виднелась пепельная, без единой кровинки, кожа, а прикрытые шарфом ключицы выступали так сильно, словно хотели прорваться наружу. Угадывалось, как болезненно иссохло это жалкое детское тельце. Плечи были острые, сутулые, как у всех, кто вечно ежится от холода или пытается унять муки голодного желудка. Лицо у нее было серьезное и строгое, с тем же свинцовым оттенком, что и тело; низкий лоб весь в морщинах; тонкие брови нахмурены, а глубоко запавшие глаза, прикрытые сизыми веками и как будто подведенные сажей, казались неестественно большими; профиль был твердый, суровый, уже определившийся, как у взрослой; рот закрыт, бледные губы сжаты и неподвижны; в углах рта застыли две морщинки. Ей было семь лет.
Когда-то у нее была мать, такая же голодная
За три года в жизни девочки не произошло никаких изменений. Она ничего не знала, ничего не помнила, жизнь казалась ей бесконечным днем, в течение которого ее непрерывно мучил голод. Свои странствия она начинала с утра. Улица деи Мерканти, длинная кривая кишка, служила ей домом, и она знала в ней все тупики, глухие закоулки, страшные подворотни, прокопченные лавки, вонючие канавы, узкие и мрачные подъезды, освещенные скудно и тускло, лестницы с выщербленными ступеньками. Она ходила весь день взад и вперед от маленькой площади Порта-Нова, служившей ей начальным пунктом, до своего конечного пункта — часовни Черрильо. Она останавливалась на небольшой площади Порто, делала полуоборот, шла дальше к древнему Седиле, бросала взгляд на вделанное в стену изваяние бога Ориона, прозванного в народе Николо-рыбник, затем подымалась по Медзоканноне, шлепая по синим, красным и фиолетовым ручьям, вытекавшим из каких-то мрачных вертепов, где вокруг черных котлов, размешивая в них таинственное варево, работали красильщики. Но она не решалась подняться выше и спускалась оттуда к улице деи Мерканти, даже не глядя на харчевню в подворотне, где жарились рыба и пирожки, ярко рыжел подрумяненный лук, откуда шел острый запах пастернака в уксусе. Она поворачивала направо и по грязной лестнице святой Барбары карабкалась до пекарни, знаменитой своими сухарями, но они уж слишком дразнили ее аппетит, и она убегала прочь. Спускаясь, она останавливалась у бани, рассматривала бассейн из искусственного камня, в котором не было воды, но зато из больших зеленых листьев поднималась статуя музы, продолжала свой путь до часовни Черрильо и возвращалась назад все тем же осторожным шагом, задевая за стены, проскальзывая под ногами прохожих.
Эти черные улочки, эта скудость и нужда, эти источающие сырость дома и дурные запахи, эти подозрительные подъезды, эти мрачные краски и отсутствие солнца, эти лица — ростовщические у торговцев, жульнические у их посредников и отупелые у продажных женщин; эти жалкие, запыленные, негодные товары составляли весь ее мир. Она смутно сознавала, что по ту сторону лестницы святой Барбары, за Медзоканноне, за Черрильо, в конце улицы Принцессы Маргариты существует другой, но она боялась проникнуть туда — он внушал ей безотчетный ужас. Даже здесь, внизу, на улице деи Мерканти, она побаивалась других нищих, которым ничего не стоило ее ударить, собак, готовых ее укусить, полицейских, которые того и гляди могли потащить ее в участок. Но здесь она научилась обходить все эти опасности, а там, наверху, было неизвестно, откуда ждать удара. Когда она добиралась до заветного предела, она подозрительно поглядывала вверх, а потом бросалась опрометью прочь, прикрывая рукой взъерошенную голову, как будто за ней уже гнались.
Она ходила выпрашивать милостыню, но перепадало ей не часто. Все эти люди, ушедшие в заботы о том, чтобы как-нибудь прокормиться, — лавочники, занятые лишь мыслью, как надуть деревенского простачка, крючники, согнутые под тюками, грязные и оборванные служанки, — не обращали на нее никакого внимания. Кое-каким господам она казалась малолетней воровкой, они принимались ощупывать карманы и бросали ей грязное ругательство, а иной, хоть и прилично одетый, но бедный, только глядел на нее и молча пожимал плечами. У некоторых она вызывала брезгливое чувство, и они отгоняли ее раздраженным жестом.
В муках восставшего желудка она начинала просить сначала во весь голос, почти повелительно, подать ей сольдо на пропитание, так как целый день ничего не ела; потом голос ее слабел, становился умоляющим, задыхающимся, жалобным; редкие холодные слезы скатывались у нее по щекам. Она продолжала ходить взад и вперед, как бы повинуясь инстинкту, лепеча невнятные слова, пока горло у нее не пересыхало и голос не срывался: тогда она начинала просить одним напряженным умоляющим взглядом. К концу дня, если ей ничего не давали, она чувствовала смертельную усталость, у нее начинала кружиться голова; еле передвигая ноги, она добиралась до ступенек церкви на площади Порта-Нова и сидела там на корточках — кучка лохмотьев, из-под которых вырывалась глухая жалоба. Потом, когда начинали зажигать огни, она снова подымалась, чтобы побродить среди рабочих, возвращавшихся домой, чтобы побыть среди запахов снеди, разносившихся из запертых лавок. В это время ей перепадало порой несколько чентезимо [78] , или ломоть хлеба, или косточка от отбивной котлетки, или обрезок требухи, и она скорее бежала прочь, чтобы проглотить эту подачку, терзаемая нестерпимым жжением в желудке. Но нередко бывали и дни, когда ей ничего не доставалось, и она засыпала в каком-то болезненном оцепенении, за весь день пожевав только несколько гнилых апельсинных корок или пустые гороховые стручки. Суббота была для нее самым счастливым днем: в субботу одна молодая женщина подавала ей сольдо. Вокруг шеи у женщины была повязана косынка из красного шелка, на ней была короткая юбка, подобранная на животе, туфельки с зелеными бантами и высокими каблучками, на макушке ее напомаженной головы красовался серебряный гребень, а щеки были покрыты слоем румян. Она стояла по большей части прислонившись к маленькой двери дома, заложив руки в карманы передника, с бессмысленным выражением лица глядя куда-то и напевая с утра до вечера:
78
Чентезимо — одна сотая лиры.
Каждый день по нескольку раз девочка проходила мимо нее. Но лишь по субботам женщина давала ей сольдо. И так продолжалось пять или шесть месяцев. Потом женщина исчезла. Нашли ее в колодце. То ли кто-нибудь бросил ее туда, то ли сама туда кинулась.
В это воскресенье девочка чувствовала, что больше она вынести не может. Ей уже не хватало сил и приходилось поминутно садиться на землю. Лавки были закрыты. Торопливые прохожие не обращали на нее внимания: все устремлялись в одном направлении — на верхние улицы и исчезали там; она машинально следила за ними глазами. Она зашла в церковь на площади. Церковь была пуста. Она показалась ей огромной и страшной. Девочка стояла босая на мраморных плитах, и ее пробрал озноб. Сторож поймал ее и выгнал вон. Она продолжала бродить по пустынным улицам, она почувствовала свое полное одиночество и пришла в отчаяние. Все ушли туда, наверх.
И тогда, позабыв о своих страхах, подгоняемая голодом и инстинктом, она решилась переступить границу. Перейдя небольшую площадь на Каталонской улице, она стала подниматься по ступенькам улицы Сан-Джузеппе. Она была изумлена: перед ней было то, чего она никогда еще не видела, — широкая улица, опрятные магазины, белые дворцы, сады, небо. Перед таким великолепным зрелищем она даже забыла свой голод; она не думала о нем, стоя перед магазином игрушек. Здесь, наверху, все было прекрасно; она следовала за толпой, шедшей по улице Фонтана Медина, и поминутно останавливалась, возбужденная, любопытная, забывая просить милостыню. Только экипажи, все время проносившиеся по обеим сторонам улицы, пугали ее; но она держалась тротуара. На площади Ратуши, обессилев снова, она вынуждена была сесть на одну из скамеек около сквера. Но спустя несколько мгновений она вскочила на ноги и, несмотря на свою усталость, побежала к Сан-Карло [79] , там она затерялась в толпе, которая увлекла ее, крошечную, к площади Сан-Фердинандо. Она превратилась в ничто среди этих людей, она ничего не видела, но ей было тепло, и это было хорошо. То и дело над ней проносился в воздухе то один букетик, то другой, потом целый дождь цветов. Все время толпа раздавалась в стороны, пропуская экипажи, где в пышных тканях и цветах тонула какая-нибудь удивительно красивая дама. Это были быстрые, мимолетные блестящие видения, почти пугавшие девочку. Время шло. Начинало смеркаться. Цветы падали все реже, шум утихал, толпа редела. Рядом с девочкой прошло прелестное видение: это была женщина вся в черном, в богатом облегающем стан платье, с белым и улыбающимся лицом, с огромными брильянтовыми серьгами в нежных ушах. В руке у нее была корзина цветов, некоторые из них были связаны в букеты. Это была какая-то удивительная цветочница, в корзинку которой сыпались деньги.
79
Оперный театр в Неаполе, выстроенный в 1737 году архитектором Анджело Карадзоле.
— Синьора, синьора, — пролепетал детский голосок, — дайте цветочек.
Цветочница изящным и ловким движением уронила в руки девочки букетик гвоздики. Нищенка улыбнулась и вставила гвоздику в одну из многочисленных дыр своей рубашки. Но цветов у нее никто не покупал. Встретившийся ей студент сказал: «Будешь продавать цветы, когда подрастешь». Какой-то тучный господин произнес тираду против нищенства и против бездействия полиции. Девочка не поняла его слов, но ей стало ясно, что господин ее бранит. Даже здесь, наверху, к ней не хотели отнестись хорошо. Она была в лохмотьях, босая, безобразная: ее огромные, широко раскрытые глаза внушали страх; ее всклокоченная, как у дикарки, голова пугала. И вот к ней снова подступил голод — свирепый, мучительный, сжигающий все ее внутренности, В это мгновение она оказалась как раз против Boulangerie francaise [80] , откуда доносился запах хлеба и сладких пирожков, от которого она чуть не потеряла сознания. Машинально предлагала она свои цветы, не в силах больше говорить, всхлипывая протяжно, так, что у нее высоко подымалась грудь. Прошел солдат и взял у нее одну гвоздику за сольдо. Девочка зашла в булочную и купила на деньги хлебец. Этого ей было достаточно. Она хотела уйти. Ей снова становилось страшно. От этих экипажей у нее шла кругом голова, а ей нужно было перейти на другую сторону. Она пригнулась и пустилась бежать… Дама в экипаже громко вскрикнула и лишилась чувств.
80
Французской булочной (франц.).
А на мостовой у тротуара лежало в предсмертных муках невинное существо с раздробленной ногой. Она умирала среди разметавшихся вокруг нее гвоздик, прижимая одну из них к своей груди, держа хлебец в другой, бледная и серьезная, со сжатым ртом, глядя в небо большими, удивленными и скорбными глазами.
Розыгрыш лотереи
На маленькую площадь Новых Банков солнце проникло только после полудня; потоки света растеклись от литографии Кардоне до аптеки Каппа и, становясь все шире и шире, залили непривычным весельем всю улицу святой Клары, которая даже в часы самого оживленного движения хранит суровый, не то монастырский, не то ученый вид.