Итальянские новеллы (1860–1914)
Шрифт:
Наутро все узнали от самого раненого, что пять или шесть человек начисто его ограбили, когда он возвращался с ярмарки в Сан-Рокко, где продал десять коров. У грабителей были черные лица, и все решили, что это цыгане, стоявшие табором неподалеку.
Как только Сандро смог подняться, он отправился в лес; он был еще бледен, на лице у него остались одни глаза. Ему хотелось увидеть Мариуччу Канцано, которая в тот ужасный вечер показалась ему видением; когда же он увидел ее, она покраснела как мак и спросила, лучше ли он себя чувствует.
Сандро улыбнулся; потом, устремив на нее глаза, он сказал:
— Я тебя люблю, Мариучча.
— И я тебя тоже, — ответила девушка. И убежала.
С этого дня Сайте Йори следовало бы поставить на доме Мариуччи большой черный крест; дрок, который он ночью клал для нее на карниз, утром у него на глазах поедали овцы; его серенады пропадали зря и никогда не могли заставить ее открыть окошко; напрасно священник
II
А кривой горбун — грязный, нечесаный пильщик, вонючий, как кислая трава, вечно совавший нос в чужие дела и знавший о горе Санте, — со смехом сказал ему однажды, когда они вместе срезали старые сухие сучья:
— Эге, Сайте, ты никак попал в болото; чем дальше идешь, тем больше вязнешь.
— Собака! — отвечал Санте. Уж не ты ли хочешь меня вытащить?
— Конечно! — возразил горбун, скаля желтоватые клыки и подмигивая гнойными веками. — Помнишь, как я влюбился в Мену? Она знать меня не хотела, точь-в-точь как Мария тебя…
— Но ведь ты ж горбун, собака!
— А ты все-таки послушай, как умеет шутить горбун; знаешь обычай… Однажды я встречаю ее в дубняке и говорю: «Эй, Мена, а ты все такая же упрямая?» — «А ты все такой же горбатый?» — отвечает она. «И ты вправду не пойдешь за меня?» — «Как правда то, что есть мадонна». А я тем временем тихонько подхожу к ней и, когда она уже совсем рядом, хватаю ее за волосы, валю на землю, становлюсь ей коленом на живот и отрезаю косы…
— А потом?
— А потом Мена стала моей женой, упокой господи ее душу: кто бы еще ее взял с отрезанными косами?
Санте нахмурил брови. Горбун продолжал:
— Это ведь старый обычай, старый, как нечистая сила, Почему же ты не делаешь, как я?
— Твоя Мена умерла с горя, — сказал Санте через некоторое время, веером втыкая в землю колья.
— Сплетни! — возразил горбун. — Она умерла от римской лихорадки, которую подцепила там внизу, в мареммах [93] . Первые дни она плакала, отчаивалась, потом образумилась; и, знаешь, под конец она меня немножко полюбила. Думаю об этом — и у меня сердце разрывается… — Произнося эти слова со слезой в голосе, горбун яростным движением срезал ветки белокопытника.
93
Мареммами называют в Италии заболоченные местности.
— Под конец она тебя полюбила! — повторил Санте.
Усевшись на краю обрыва, он стал глядеть на лесорубов и крестьянок, суетившихся в долине, бросая вниз камешки и растирая в пальцах комочки земли, как человек, которому не о чем думать.
И все-таки Санте думал, и даже слишком много. Значит, надо последовать обычаю: обрезать косы этой плутовке, тогда она ни за кого не сможет выйти замуж, ни один дурак ее не захочет. Да и мать ее будет довольна. А какое удовольствие — схватить ее за волосы, за эти черные, блестящие волосы, повалить на землю и, когда она завертится, сказать ей: «Хочешь меня? Да? Поклянись перед богом. Нет? Ну, подожди же!» Два взмаха ножниц — и она острижена, как майская овца. И тогда она сама пошлет людей его упрашивать, а он притворится, что ничего не знает. Ого, тогда будет видно…
И он потирал руки и весело возвращался к своим угольным ямам.
Проходили дни. Санте Йори больше не мучил сборщиц хвороста, не говорил им бесстыдных слов, не брызгал в них водой, не гонялся за ними… Лицо у него стало еще чернее, чем обычно, глаза были выпучены, как у сумасшедшего, который что-то обдумывает. В майский праздник он не пошел в деревню к обедне, а остался в лесу; и когда люди вернулись из церкви, он лежал ничком на поваленном дереве, поросшем ржавым лишайником, и смотрел на стаи воробьев, порхавших среди тимьяна, можжевельника, розмарина и колючего падуба, а потом исчезавших под зелеными шатрами леса, в котором стволы дубов были похожи на колонны, чьи вершины терялись в недостижимой высоте. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь густую тень, струили слабый, ночной свет и сладострастное тепло; на деревьях и в зарослях птицы пели хмельные любовные песни; на тропинках сплетались змеи, издавая сладострастное шипение; с лугов по временам доносилось ржание пасущихся на свободе кобыл; по дорожкам, по ветвям, по высоким травам неслись шорохи и шумы, в которых чудились тихие голоса, приглушенные поцелуи. Санте Йори корчился на своем поваленном дереве, хватал зубами горький лишайник; пот лил с него градом; но он продолжал вглядываться в молчаливую темноту леса.
Вдруг он вскочил на ноги. В глубине леса появилась крестьянка в красном платочке, похожая на гигантский
— Мариучча Канцано! — прошептал он; потом потуже затянул свой широкий пунцовый пояс, поддерживавший коричневые бархатные штаны, и направился в лес. Сначала он шел, осторожно прячась за деревьями, потом спрятался совсем; как змея, он полз по опавшим листьям, по траве, вдоль кустов; иногда он просовывал голову сквозь заросли, пристально глядя вперед, затем снова погружался в темную зелень. Он то появлялся за скалой, растрепанный, с окровавленными руками, с лицом, исцарапанным колючками, то исчезал в камышах у ручья или в высохшей канаве, полной крапивы, дрока и тростника, не переставая напряженно всматриваться в чащу своими горящими глазами. Иногда он замирал на месте, желтый как червь; иногда перескакивал через канавы и камни, багровый как малина; но по мере приближения к красному платочку он замедлял шаг; теперь он останавливался при каждом колебании ветки, при каждом скачке кузнечика, при каждом движении ящерицы — и падал ничком в крапиву с остекленевшим взглядом, впиваясь ногтями в глину. Наконец он добрался до кустарника, близ которого Мариучча, побаивавшаяся, как бы у нее за спиной внезапно не оказался лесничий, рубила молодой дубок. Она собрала корзину земляники, алой, как ее щеки, и груду хвороста; время от времени она останавливалась, вглядывалась вдаль, прикрывая глаза рукой как козырьком, потом опять начинала рубить изо всех сил. Дубок упал; она разрубила его пополам, засунула обе половинки в хворост и начала связывать дрова колючей веткой ежевичника, как вдруг услышала за кустарником шорох. Она подняла топор, встала перед вязанкой и стала ждать.
Сайте Йори медленно с искаженным лицом вышел из кустов; он дрожал всем телом; сделав шаг вперед, он остановился.
Мариучча посмотрела вокруг… Никого.
— Что тебе нужно? — спросила она сдавленным голосом.
— Что мне нужно? — переспросил Сайте Йори и метнулся к ней, чтобы схватить ее за горло; но она ударила его обухом топора по руке и пустилась бежать.
— Будь ты проклята! — зарычал Санте, тряся рукой. — Если я тебя поймаю — убью!
И побежал за ней.
Это был странный, сумасшедший бег, безудержный, страшный: прыжки, скачки, подъемы, спуски, травы, колючки, заросли, кустарники, овраги, скалы, — они больше ничего не замечали. Мариучча, обрывая свои юбки, оставляла клочок одежды на каждом шагу, но не теряла сил: она бежала, бежала, как горный козел от охотника, не зная куда, не разбирая дороги. Она знала, что позади — неумолимый враг, взбешенный влюбленный, и страстно стремилась к спасению; но лес был громаден, деревня далеко; никто не слышал ее криков. Санте Йори, как разъяренный бык, гнался за нею, потрясая страшными ножницами для стрижки овец. Иногда один из них терял другого из виду, и тогда они растерянно оглядывались, запыхавшиеся, с выступившей на губах пеной; потом они опять замечали друг друга, и бег после передышки возобновлялся с новой силой. Они мчались по петляющим тропкам, углублялись в чащу, выскакивали на повороты, скатывались вниз по склонам, цепляясь за корни, поднимались вверх, проворные и быстрые, как коза и козел. Порой они оказывались так близко, что Санте уже протягивал руку, чтобы схватить девушку, но та ускользала от него, как угорь. Теперь тяжелые косы распустились и отчаянно били ее по бедрам, развеваясь по ветру, как грива дикой кобылицы. При виде этого Санте Йори почувствовал, что кровь снова ударила ему в голову: косы, эти черные косы, околдовавшие его, были здесь, перед ним, они шевелились, будто призывая его коснуться их. Он страшно завыл и понесся громадными скачками; медведица, у которой отняли детенышей, была бы менее ужасна. Мариучча все бежала и бежала, с распустившимися волосами, с топором в руке; но она чувствовала, что долго ей не выдержать; грудь ее тяжело дышала, ноги были в колючках. Как ей хочется упасть! Но тогда он схватит ее, обрежет ей косы… Нет, нет, мадонна!.. Волосы я отдам тебе, но спаси меня от того, которого я не люблю, который хочет взять меня насильно… И она плакала и кричала в отчаянии, все-таки продолжая бежать. Санте Йори нагонял ее от кустарника к кустарнику, от скалы к скале; он уже был уверен в победе. Вдруг на повороте зеленая тьма леса расступилась, выглянул кусочек синевы, появилась полоска света. Санте ударил себя по лбу, но продолжал бежать; прямо перед собой он увидел Мариуччу, в нерешимости стоявшую на самом краю скалы: она казалась испуганной. Санте закричал:
— Стой, я ничего тебе не сделаю!
Но девушка уже свалилась в овраг.
Когда он тоже добежал до обрыва, он еще увидел, как она катилась меж каменных дубов по бурьяну и терновнику и потом осталась неподвижной.
Он побледнел и замер, глядя на нее.
— Убилась девчонка! — сказал он, потрясенный. — Если б я только знал…
И вытер глаза окровавленными руками. Потом, хватаясь за корни, за выступы скалы, за молодые деревца, рискуя сломать себе шею, он тоже спустился вниз. Тихонько он приблизился к бедной девушке: она лежала навзничь, кровь потоком лилась из ее разбитого лба. Он позвал ее: