Иуда. Предатель или жертва?
Шрифт:
Близость, тесная связь и спокойствие пары вызывают вопросы, но прямо не противоречат доминирующим письменным истолкованиям поцелуя, подобным тому, что мы находим в рассуждении четырнадцатого века, одно время приписывавшемуся Святому Бонавентуре. «Размышления о жизни Христа» поясняет: «Говорят, в обычае было у Господа нашего Иисуса приветствовать посланных им с заданием учеников по возвращении лобзанием. Выходит с того, что изменник Иуда своим поцелуем знак подал. Предварив остальных, он возвратился с поцелуем, как если бы хотел сказать: “Не пришел я с воинами этими, но, возвратившись, целую Тебя по обычаю Твоему и говорю: Славься, Равви! Спаси Тебя Господь, Учитель”. О, истинный изменник! Смотри и следуй Господу, ибо Он смиренно и милостиво принимает изменнические объятия и поцелуи того негодного, чьи ноги омыл Он, не задолго до того, и кому дал Он божественной пищи. С каким смирением позволяет Он пленить Себя, связать, истязать и забить гвозди в Тело Свое, как если бы Сам Он был грешником и не имел силы Себя защитить!» (325, выделено автором).
Как будто не желающий изображать «изменнические объятия и поцелуй», Фра Анжелико пользуется намеком Иоанна и воздерживается от изображения собственно поцелуя. Трактуя лобзание, как «знак любви», Св. Амвросий (ок. 339—397 гг.) задается вопросом, а можно ли вообще считать акт ненависти Иуды поцелуем: «Что за поцелуй мог быть у иудеев, коли не знали любви они и не приняли мира от Христа, сказавшего: “Мир Мой несу вам”… И фарисеи не целовали, поцелуем приветствовал лишь вероломный изменник Иуда. Но и то не был поцелуй, а
210
В «Утерянном Евангелии» Эрман цитирует Амвросия, епископа Миланского: «[Иуда] поцеловал Господа … губами; так целуют евреи, и потому сказано было: “они славят Меня своими губами, но сердцем своим далеки от Меня”» (Ehrman: The Lost Gospel, 50).
211
Мормандо приводит исторические свидетельства, доказывающие, что и «поцелуй мира», и поцелуй Иуды представлялись поцелуями в губы (Mormando, 184—186). Пени цитирует Августина: «Лобзание любви есть великое таинство. Как целуешь ты, так ты и любишь. Не уподобляйся Иуде. Изменник Иуда поцеловал Христа своими устами, держа зло против Него в своем сердце. И пусть кто-то испытывает к тебе неприязнь, и ты не можешь переубедить или увещевать его [простить]. Прояви терпимость. Не отвечай на его зло злом в сердце своем. Он ненавидит. Ты любишь и, спокойный, целуешь [его]». (Perm, 116)
Пени также цитирует Оригена: «[Павел] первый учит, что лобзания, которыми обмениваются в церкви, исполнены целомудрия. Ныне нет никого, кто сравниться бы мог с Иудой, поцеловавшим устами, но допустившим измену в сердце своем. Только искренний поцелуй мы можем считать целомудренным». (117)
Боязнью иудиных «предательских объятий и поцелуев» или отвращением к ним вполне можно объяснить сомнения некоторых ранних католических мыслителей по поводу символичности литургического «поцелуя мира», равно как и то, почему ряд священнослужителей, поддержавших протестантскую Реформацию, поспешили искоренить практику обмена лобзаниями во время отправления богослужений и церковных обрядов. Поцелуй предателя нес в себе большой заряд ненависти, и поэтому — хотя ритуал взаимного приветствия перед причащением в Великий Четверги сохранился под названием «лобзание мира» — от целования во время него отказались. А в некоторых местах отказались и от обычая троекратного лобызания, «христосования», на Пасху. К концу XV в. «поцелуй мира» при встрече «лицом-к-лицу» часто заменяла т.н. «дощечка мира» — округлая или прямоугольная дощечка из дерева или драгоценного металла с образом Иисуса. Однако даже «дощечка мира» подверглась нападкам со стороны протестантских реформаторов, критиковавших идею о том, что тело и его движения и жесты могли отражать или выражать духовную трансформацию. [212] По их мнению, те верующие, которые приветствовали друг друга целованием или прикладывались устами к «дощечке мира», рисковали последовать по стопам вероломного изменника. «Отвергая лобзание мира, ранние протестанты внушали мысль, что все поцелуи на самом деле — Иудины» (Koslofsky, 26).
212
См.: Koslofsky.
Лживые уста
Поцелуй не близкого по духу или крови, но враждебного Иуды лжив и коварен, как обманчивы и коварны поцелуи его «предшественников» в еврейской Библии. Ветхозаветному Авессалому, к примеру, с помощью своих поцелуев удавалось завладевать сердцами израильтян: чтобы обеспечить поддержку своему бунту против отца, Давида, «когда подходил кто-нибудь поклониться ему, то он простирал руку свою и обнимал его и целовал его» (2-я Царств 15:5). Исаака ввел в заблуждение поцелуй Иакова, обманом получившего его благословение; а военачальник Иоав, целуя Аммессая, поразил того своим мечом в живот (Бытие 27: 26-7; 2-я Царств 20: 9-10). Больше напоминающий Авессалома, Иуда прибегает к притворному поцелую, чтобы возбудить жестокость против своего Владыки. Художники, подчеркивающие садизм Иудиного поцелуя, как правило, используют два приема. Они разделяют Иисуса и Иуду по этнической принадлежности — наделяя Иуду африканскими или семитскими чертами, а Иисуса «обеляя». И они присоединяют Иуду к сонму агрессивных иудейских старейшин и римских воинов, идущих арестовать, связать, подвергнуть бичеванию и пригвоздить к распятию Иисуса. [213] Эти два изобразительных решения преследуют целью передать всю омерзительность объятия, в которое заключает Иуда Иисуса, поскольку черно-белая, семитско-кавказская пара аллегорически воплощает расовое кровосмешение, равно как и жуткую коллизию любви и ненависти, мира и войны. Если в этой паре для одних зрителей бездейственность, пассивность и целомудренная добродетельность Иисуса выявляет гипертрофированную мужественность и гротескную агрессивность Иуды, тогда как для других решительность атлетически сложенного Иисуса оттеняет пародийную женственность «паразитирующего, слабого» Иуды. Но каким бы ни выглядел двенадцатый апостол — слишком гротескно мужественным или слишком женственным — его объятие демонстрирует чрезмерную чувственность. Обозначенное уже на заре Нового времени многими художниками — в частности, такими знаменитостями, как Джотто или Дюрер, — странное физическое столкновение между Иисусом и Иудой фиксирует неподобающую близость грешника к самому святому из всех.
213
Антисемитские намеки угадываются во втором респонсории третьего ноктюрна на Великую Пятницу из Требника: «lesum tradidit impius summis principibus sacerdotum et sorioribuspopuli» (Злодей предал Иисуса первосвященникам и старейшинам народа), а также во втором респонсории второго ноктюрна на Великую Пятницу: «Tenebrae factae sunt, dum crucifixissent lesum Judaei» («И пала тьма, когда распяли иудеи Иисуса»). Первая строка контрастирует со второй строкой, в которой антисемитизм звучит сильнее, а также со вторым респонсорием второго ноктюрна на Великий Четверг Остеррейхера: «Denariorum numero Christum Iudaeis tradidit» («За пригоршню монет он предал Христа иудеям») (29).
Меняя свою «расовую принадлежность» в ряде визуальных композиций — витражах, алтарных росписях, фресках и гравюрах — на протяжении довольно долгого периода, с XIV по XVII вв. включительно, Иуда предстает то выходцем из Африки, то уроженцем Ближнего Востока, то неприятным созданием, чертами смахивающим на неандертальца. Изображаемый на фоне вооруженных мечами воинов, варварский
«Сотрясая святотатственным лезвием меча и угрожая острием кола,
Ты прижимаешь губы свои к устам медовым и изливаешь яд свой,
За вкрадчивой лестью скрывая пред Владыкою истинный лик?
Что ты за друг и что за обман таит столь дружеское приветствие?
Ибо никогда добрая воля не пряталась за ужасные мечи,
А дикий волк не целовал невинного ягненка».
214
Я глубоко признательная Бонни Эрвин за этот перевод Седулия с латинского языка.
Роковое тяготение Иуды к невинной жертве изливается ядом или удовлетворяется в «диком» укусе, придавая чувственность жестокости повзрослевшего ребенка Иуды из Арабского Евангелия о Детстве Спасителя. Несущие потенциальную угрозу режущего удара, обрезания или кастрации «святотатственные лезвия» и «ужасные мечи» множатся вокруг темного и терзаемого плотским вожделением «волка», чья пасть готова пожрать белоснежного и эфемерного «невинного агнца».
Порицая чреватое перерождением и даже вырождением перекрестное смешение видов, бессчетные поэты после Седулия проклинали вызывающий дрожь поцелуй изменника в строках, немногим отличающихся от тех, что опубликовал в 1841 г. Роберт Стивен Хокер:
«Учитель! Радуйся! — змий вероломный прошипел, Подкравшись тайно, зуб свой ядовитый обнажив, И ядом тем обжег щеку Мессии. С Ним хотел В лобзанье слиться он — Себя позором заклеймив!»Физическое соприкосновение Иуды, ядовитого змия, и Иисуса, божественного агнца, притягивает художников внезапной сменой чувств, но также и откровенным садизмом двенадцатого апостола, алчущего испытать удовольствие при виде причиняемой боли. [215] Чтобы подчеркнуть весь ужас кровосмешения, Иуда-африканец, изображенный в профиль на оконном витраже в церкви в Вальборхе близ Хагенау (1451 г.) и в композиции Мартина Шонгауэра в церкви доминиканцев в Кольмаре (1480-1490 гг.), обладает нарочито грубыми чертами лица и темной кожей.
215
«О невинный Агнец Божий, почему пожрал тебя волк?» — восклицает немецкий аббат Экберт из Шёнау, автор «Stimulus amoris» («Укол любви»), рассуждая о «жаждущем крови звере, приближающемся, чтобы коснуться поцелуем уст [Иисуса]» (цитируется у Коэна; см.: Cohen, 126).
На фреске в церкви доминиканцев в Кольмаре страсть Иуды с толстыми губами и курчавыми, либо коротко подстриженными, волосами контрастирует со смирением бледного, погруженного в печальную задумчивость, обреченного Иисуса, отводящего глаза от нечестивого предателя. Как отмечают многочисленные исследователи, через «обеление» образа Иисуса белый цвет соотносится с добродетелью и красотой, оттеняемые в данной композиции связью предателя с людьми, наделенными типично африканскими чертами. [216] Иуда-африканец придает смысл словам Отелло, сравнивающим себя с «иудеем», что выбросил жемчужину, особенно если вспомнить, что шекспировский мавр в конечном итоге убивает свою белокожую, невинную жену, целуя ее. [217] И все же Отелло превращается в фигуру героическую, в чем отказано Иуде, предумышленная измена которого больше напоминает вероломство Яго. Ведь и предательство Яго также сопряжено с поцелуем — схожим целованием лица того же пола, которое он измышляет, чтобы подогреть подозрительность ревнивого Отелло к своей жене. [218] Если в церкви в Вальборхе Иуда выглядит феминизированным паразитом, присосавшимся к Иисусу, то в кольмарской церкви он источает агрессивную мужественность. В воссозданной им сцене в бесплодном саду Мартин Шонгауэр изображает мерзких гонителей в гиперболизированной мелодраматической манере, а подавленного, безмолвного Иисуса в белом одеянии представляет пассивно сопротивляющимся и благочестиво женственным. [219]
216
На это, помимо других, указывает Дайер (Dyer, 17). Еще один темнокожий Иуда, обнимающий белокожего Иисуса, появляется в композиции «Поцелуй Иуды» Жана Бурдишона (конец XV в.), увидеть которую можно на сайте Бриджменской художественной библиотеки (Bridgeman Art Library).
217
Паффенрот указывает, что в тексте «фолио» Отелло сравнивает себя не с «индейцем» или «индусом», а с иудеем, и этим сравнением связывается не только смертоносный поцелуй мавра, но и последовавшее за тем его самоубийство, с поцелуем и самоубийством Иуды (Paffenroth, 80). Впрочем, возможно, это был намек не на Иуду, а на Иудею.
218
Яго описывает поцелуй, который он получил, ночуя у Кассио. Яго рассказывает: предавшийся во сне мечтаньям Кассио — воображая, будто разделяет постель с Дездемоной, — «стал меня так крепко целовать,/Как будто поцелуи с губ моих/Рвал с корнем; а потом засунул ногу/Мне на бедро, вздыхал, ласкал и вскрикнул:/Проклятый рок, тебя отдавший Мавру!» (3.3.424-428; пер. М. Розинского).
219
Брукс обсуждает огороженный сад, сцену (часто немую) добродетели признанной и одобренной, резкий контраст между спасением и проклятием в мелодрамах более позднего времени.
Попытки других художников сделать Иуду отталкивающе омерзительным возрождают к жизни стереотипного Иуду с крючковатым носом и рыжими волосами. Две композиции на тему предательства и ареста Христа: одна — кисти Иоганна Кёрбеке, из Мариенфельдского алтаря в Мюнстере (1457 г.), и другая — кисти Каспера Изенманна, в церкви Св. Мартина в Кольмаре (1462—1466 гг.) — являют нам карикатурный образ Иудыеврея. Цвет греха, тревоги, Сатаны и крови — красный, поэтому волосы на голове и борода Иуды рыжего цвета. Этот цвет связан одним из самых яростных сочинителей, писавших об Иуде, с именем «Искариот», которое Абрахам А Санта Клара толковал, как «ist gar rot», или «весь красный» (Dinzelbacher, 26). Стремящийся подавить бледного Иисуса, темный Иуда в превосходно организованной в композиционном плане сцене Кёрбеке выставляет свой крючковатый нос. Поскольку Иуда кажется на несколько десятков лет старше молодого Иисуса, его объятие выглядит как объятие педофила. [220] Также изображенный в профиль, поскольку он — двуличный лицемер, и наделенный художником огромным крючковатым носом, Иуда Изенманна устремлен вперед, к смотрящему на него, побледневшему Иисусу, которому одновременно с другой стороны угрожает обезьяноподобный стражник или «начальник храма» (Лука 22:52), либо римский воин (Иоанн 18:3). Свет, исходящий от головы Иисуса в обеих композициях, освещает отсеченное ухо Малха, которое Иисус исцелил, вооружение воинов — все это акцентирует мученичество Иисуса, на которое Его обрекает союз Иуды, иудеев и властей императорского Рима.
220
Уильям Блейк подчеркивает разницу в возрасте, противопоставляя молодого и энергичного Иисуса старому и выглядящему закостенелым Иуде, в своем эскизе «Иуда предает Его» (ок. 1803-1805 гг.; карандаш и тушь), хранящемся в галерее «Тейт».