Иудей
Шрифт:
Аполлос изнемогал: дурной вкус книги его, эллина душой, отталкивал. Но так как снова начались угрозы, он понял, что конец должен быть уже близок.
— «…Если кто приложит что к словам пророчества сего, на того наложит Бог язвы, о которых написано в книге сей…» — грозно читал беленький старичок. — «…И если кто отнимет что от слов книги пророчества сего, у того отнимет Бог участие в книге жизни и в святом граде и в том, что написано в книге сей». Ну, вот, — удовлетворённо проговорил старичок и снова строго обратился к разбойнику Дэмеасу: — Так смотри же, чтобы в латинском списке поставили 616, а в эллинском чтобы подсчитали, сколько выйдет… Ну, что же ты скажешь? — обратился он к гостю таким тоном, как бы говоря: «А что, молодчинище ведь ещё я?»
Так Аполлос его и понял.
— Хорошо, — сказал он. — Но
— Ну? — живо оборотился к нему Иоханан, и в мысли не допускавший, что что-нибудь может быть лучше его Откровения.
— «Любите друг друга, детки…» — с чуть грустной улыбкой проговорил Аполлос. — Вот это лучше…
Иоханан просиял всеми морщинками сразу. Глаза его увлажнились.
— Ну так что же? — засмеялся он. — Вот, любя-то, хорошенько постращать их, озорников, и надо!..
А в окна сияло весеннее солнце, как будто в первый день мирозданья, и мрело море лазурное, и так блаженно изнемогал под окнами цветущий миндаль, над которым гудели пчелы…
— Ну, а теперь вкусим во славу Божию, — улыбнулся милой улыбкой страшный разбойник Дэмеас. — Готово!..
LXIV. ГАЛЬБА — ОТОН — ВИТЕЛЛИЙ
Рим содрогался в конвульсиях, и даже и умным людям — им особенно —было непонятно, что это было: судороги смерти или потуги родов? Ясно было только одно: так продолжаться не может больше…
Пытливо глядя из своего дворца за тем, что делалось в огромной империи, Иоахим ждал удобной минуты, чтобы действовать. Согласия сына у него все ещё не было, и он последних шагов не предпринимал: пусть устанут, как следует, пусть возопиют… Иногда он беседовал обо всем этом со своим главным управителем Исааком, который занял место Мнефа и очень полюбился Иоахиму своей деловитостью, скромностью и в особенности сдержанностью в речах.
— Да, бог этого мира золото, — сказал как-то Иоахим, все проверяя себя. — И блажен будет тот, кто в эти тяжкие времена прибережёт его достаточно, ибо в его руках будут все судьбы мира.
— Это верно, — скромно согласился Исаак. — Но человеком правит не одно золото. Есть у него и другой бог, без которого и золото сделать ничего не может.
— О чем говоришь ты? — с любопытством спросил Иоахим.
— О палке, господин, — скромно отвечал тот. — Над богами, говорят они, царствует Зевс Громовержец. Для людей громов слишком много: с них хватит и палки.
Иоахим с улыбкой задумался.
— Тогда возражу и я, — сказал он. — И над палкой есть бог, без которого она ничего не сделает.
— А кто же именно? — скромно осведомился Исаак, очень любивший умную беседу.
— Разум, — сказал Иоахим. — Их поэт хорошо сказал:
Не силой управляет кормчий кораблём, а мудростью,
В большом котле кипенье малой ложкой повар укрощает…
Ergo: нужен прежде всего разум, а в помощники к нему — золото и палка…
Палка как будто из Испании уже шла: старый Гальба. Виндекс долго уговаривал его выступить спасителем человечества. Гальба колебался бы долго, если бы из Рима вдруг не прилетела весть: Нерон убит и место спасителя человечества свободно. Кроме того, в Кантабрии, близ Пиренеев, молния ударила в озеро, и в нем любопытные нашли вдруг двенадцать топоров, знак императорской власти. У одного мальчика, который прислуживал при жертвоприношении, вдруг поседела голова. Жрец Юпитера нашёл в святилище предсказание, сделанное двести лет тому назад девушкой-пророчицей, которая говорила, что рано или поздно, но из Испании выйдет владыка мира. Из Александрии пришёл вдруг в Испанию корабль с грузом оружия, но без капитана и команды. Это последнее чудо совершил Исаак по повелению своего господина. И всем, естественно, стало ясно, что предпринимаемая Гальбой война справедлива и угодна богам…
За свои отличия в Африке, а потом в Испании Гальба получил триумфальные украшения. Он был членом трех коллегий жрецов и в том числе древней коллегии квинт-децемвиров, которая ведала Сивиллиными книгами. Сперва он был энергичен. Одному меняле за бесчестный размен денег он приказал отрубить руки и прибить гвоздями к столу. В другой раз он приказал распять бесчестного опекуна. Ему сказали, что тот римский гражданин. Тогда Гальба повелел сделать для него крест более высокий и выкрасить его в белый цвет. Потом, постепенно,
Торжественное вступление своё в Рим он ознаменовал убиением нескольких тысяч безоружных моряков, которые вышли ему навстречу к старому Мульвиеву мосту, прося его о зачислении их в линейную службу, для которой они были вызваны Нероном в Рим.
— Палка, конечно, — сказал про себя Исаак. — Но — без разума…
Столица встретила Гальбу без большого воодушевления. И когда в театре в одной аттелане [88] актёры запели всем известную песню:
Пришёл Онезим из деревни…88
Весёлая пьеса, большей частью из сельской жизни.
зрители с одушевлением подхватили её: Онезим Гальба уже сидел на Палатине, а в атриуме все ещё неоконченного Золотого дворца живописцы уже изображали родословное дерево его, по которому было видно, что Онезим со стороны отца происходит от Юпитера, а со стороны матери от супруги Миноса Пасифаи: без приличной родословной невозможно править страной…
Но и с родословной, как оказалось через несколько дней, правил страной не Онезим, а трое его клевретов, которых народ прозвал «дядьками», а среди них вольноотпущенник Икел, с которым Гальба был в непозволительных отношениях.
— Нет, — сказал как-то Иоахим Исааку. — Это даже не палка…
Может быть, все же дело как-нибудь и наладилось бы, но, к сожалению, и Отону, бывшему другу Нерона, которого тот — из-за Поппеи — отправил в Лузитанию, тоже хотелось выступить в роли спасителя человечества. Но у него не было денег. Сунулся было он к Иоахиму, но тот своевременно выехал прокатиться на своей «Амфитриде»: пусть устанут как следует. Тогда Отон занял миллион сестерций у одного из рабов императора — быть рабом императора было довольно уютно — и с небольшой суммой этой приступил к делу. На сходке солдат он объявил, что будет считать своей собственностью только то, что им будет угодно оставить ему. Гальба отсиживался на Палатине. И вдруг городом пробежал слух, что Отон солдатами убит. Сенат бросается на Палатин, выламывает запертые ворота и заверяет Гальбу в своей преданности, жалея лишь о том, что солдаты отняли у него возможность лично разделаться с подлецом Отоном. Отон был в это время в лагере: протягивая к солдатне руки, он преклонялся перед ней, посылал ей воздушные поцелуи. Этого, по-видимому, было достаточно: Гальбу убили. Один калигат нашёл его труп и отрубил ему голову. Так как Гальба был совершенно лысый, солдату было неудобно нести его голову. Тогда он всунул палец в рот спасителя человечества и так поднёс голову Отону. Народ, подняв голову Онезима Гальбы на копьё, стал с песнями и кривлянием носить её по лагерю и городу. Сенаторы и знать не давали прохода Отону, обременяли его руку поцелуями и всячески бранили Гальбу. Солдаты, согласно обычаю, убивали сторонников Гальбы, хвастались окровавленными руками и — подавали прошения о наградах за труды…
Отон взялся ворочать делами. Он был небольшого роста, кривоногий и опрятный, как кошка. Он ощипывал волосы на всем теле, но на голове, наоборот, носил накладку настолько хорошо прилаженную, что никто об этом не догадывался. Поклонялся он Изиде. Первым актом его царствования была ассигновка в пятьдесят миллионов на отделку Золотого дворца. Затем он отдал повеление, чтобы Тигеллин, лечившийся на водах, помер. Сицилиец, окружённый своими любовницами, должен был перерезать себе горло. Потом нужно было устроить пышные похороны Нерону: дружба обязывает. На похоронах Отон приказал играть музыкальные произведения великого артиста и при первых звуках, подавая всем пример, встал и тем дал сигнал к общим рукоплесканиям.