Иван Берладник. Изгой
Шрифт:
Проехали Житными Воротами. Покачиваясь на тряской подводе, Иван озирался по сторонам, силясь угадать, куда его везут. Ежели свернут к какому-нибудь монастырю, значит, должен он принять схиму - или мученический конец, как Игорь Ольжич. Если на княжий двор, знать, его судьбой займётся сам Долгорукий. А если ещё куда… В тревоге о своей судьбе он крестился на проплывающие мимо храмы и беззвучно шептал молитвы. Они как-то сразу пришли на ум, но шептало их не сердце - рассудок отказывался смириться с неизбежным и пытался бороться даже так.
Несмотря на старания дружинников боярина Андрея
Ещё в Чернигове ватага берладников разделилась - одни во главе с Мошкой замешкались, не рискуя соваться в чужой город, и отстали. И лишь немногие оставшиеся в живых звенигородцы во главе с Мироном неотлучно следовали за ладьёй боярина Андрея. Было их мало - десятка два с небольшим. Напасть на дружину в сотню мечей нечего и думать. Поэтому они таились, пробираясь окольными тропами, добывали себе пропитание разбоем и татьбой, но не отставали. Гроза над Днепром чуть-чуть задержала, но, пока ладья стояла у причала, ватажники успели нагнать её и выследили на улицах Киева.
Проехав во Владимиров город, самый старый, где от века жили князья, подвода неожиданно свернула со знакомого Ивану пути. Прежде он сам езживал этой улицей, направляясь ко Всеволоду Ольжичу. Но то ли Юрий невзлюбил палаты, в которых жили его противники, то ли путь пролегал куда-то ещё.
Недалеко от княжьих палат, на площади, где обычно собирались на вече знатные кияне, было ещё одно вече. На Подоле для простого люда в земле были устроены порубы - глубоко вбитые срубы, у которых торчали только верхние венцы. Чтобы посадить кого в поруб, надо было поднять крышу, а чтобы вытащить узника, эту крышу надлежало сперва разобрать по брёвнышку. Тяжкий труд, если учесть, что сверху наваливали слой земли!…
Ноги отказались нести Мирона на площадь. Спешенный, ведя коня в поводу, он замер у крайнего дома и смутно из-за голов и плеч остальных киян видел, как встала у поруба с раскуроченной крышей подвода, как стащили с неё Ивана Ростиславича, князя Звенигородского и Берладского. Его хотели спихнуть внутрь, но он удержался на краю. Из таких порубов редко выходили на свет, и он последний раз окинул взором яркое летнее небо, крыши теремов, золочёные купола церкви, стаю голубей, вспорхнувших с колокольни, пёстрое людство, мрачных отроков боярина, мявшегося рядом кузнеца и, наложив на себя крестное знамение, сам спрыгнул в яму.
Следом спустился кузнец. Цепи, натёршие запястья и щиколотки, наконец-то сняли, но заменили другими - одна цепь крепилась на ошейник, приковывая узника к стене, другая соединяла руки. Когда кузнец выбрался наружу, плотники старательно уложили крышу, подгоняя брёвна так плотно, словно строили на века. Сверху крышку закидали землёй, оставив лишь малое оконце для свежего воздуха и пищи - единственное отличие от могилы. Когда они закончили работу и возле поруба была выставлена стража, люди начали расходиться.
Мирон ушёл в числе последних. Он бы так и стоял, как вкопанный, -
Во власти этих дум Мирон брёл по улице и не заметил выехавшего из-за поворота дородного немолодого всадника, что скакал по делам впереди своих воев. Крупный соловый конь всхрапнул, осаживаясь на задние ноги, и всадник рявкнул басом, замахнувшись плетью:
– Пошёл с дороги, мужичье!
Он бы вытянул плетью Мирона или натравил бы на него своих отроков, чтоб неповадно было, но тот вскинул голову, взглянул на боярина мутными пустыми глазами идущего на смерть, привычно хватанул себя за бок, где висел меч, и тот не опустил вскинутой руки. Он заметил, что опашень на странном мужике хоть и обтрепался, но всё же добротный, рядом с ним люди, по виду ратники, ведут в поводу коней, у каждого на боку меч. По всему видно, чьи-то дружинники.
– Кто ты таков и почто идёшь, под ноги не глядя?
– ещё сурово, но с любопытством спросил боярин.
– Прежде был в княжьей дружине, а кто есть теперь - не ведаю, - тихим голосом ответил Мирон.
– Что же - князь тебя выгнал?
– Не гнал. Его - гнали…
– Да что ты мелешь? Кого выгнали? Когда? Коли пьян - проспись, а невесть что молоть брось!
– Кабы мне так напиться, чтоб горе моё забыть!
– не обращая внимания на проходящих мимо, воскликнул Мирон. Прочие дружинники сгрудились возле него плотнее. У всех были одинаковые отчаянно-усталые лица, и боярин понял, что дело свершилось нешуточное.
– Вот чего, - сказал, как отрезал.
– Ежели дело твоё таково, то ступай на двор воеводы Шварна. Ко мне, то бишь. Я ныне спешу, а ворочусь и твою повесть выслушаю. Но ежели байки мне сказывать станешь - берегись! Кровавыми слезами заплачешь.
Мирон ничего не ответил - ему было всё равно. Но когда боярин ускакал, ноги сами понесли его в проулок, из которого тот выехал.
Боярин Шварн ехал к Ивану Лазаревичу, боярину, сыну знаменитого Лазаря Саковского. Встречался там с осменником Петрилой, который хотя и был человеком невысокого звания, всё же богатством своим сравнялся со многими именитыми мужами. Был там и воевода Внезд и иные другие мужи. Частенько собирались они вместе - посудачить о князе Юрии, помыслить о судьбе Русской земли.
Не ко двору пришёлся киевским боярам долгорукий суздалец. Был он нравом больно крут, стремился непременно влезть во все дела, да и на свары с многочисленными князьями-родичами тратился много. Сынов посадил по окраинам, а те, лишённые долгое время своих уделов, принялись грабить и насильничать. У многих бояр, кто прежде стоял за Ольжичей и кого не тронул в своё время Изяслав Мстиславич, да у тех, кто служил по доброй воле самому Изяславу, отнял Долгорукий поместья. Вознёсся выше всех князей Русской земли, величал себя наследником Мономаховых дел.