Иван Калита

Тумасов Борис Евгеньевич

–  Достойные молодые люди!
– воскликнул он высоким скрипучим голосом.

–  Вы так шумите, что я неволею выслушал все ваши учёные рассуждения и решил присоединиться к беседе. Вы! И вы также, - он слегка, не вставая, поклонился братьям, каждому в особину, - говорили тут о-о-очень много любопытного! Но, увы! Должен и огорчить, и успокоить вас обоих! Дьявола вовсе нет!

(Только после подумалось Варфоломею, почему ни он, ни Стефан не вопросили незнакомца, кто он и откуда, и почему так хорошо понимает русскую молвь, и как очутился в лесу, в отдалении от Радонежа. Теперь же оба невольно и безвольно заслушались диковинного гостя своего.)

–  Я попытаюсь примирить ваши недоумения!
– начал незнакомец.
– Вам, конечно, неведомо учение божественного Эригены? Да, да! Британского мниха - кстати, соплеменника любезного вашим сердцам Пелагия, - изложенное им в сочинении «De divisione Naturae» - «О разделении природы». Неизвестно? Так вот, Эригена утверждает, как и вы, молодой человек, что Бог создал мир из самого себя. Но Бог слишком огромен! Это сама Вселенная! Божественный мрак! Он, если хотите, кхе-кхе, потеет творением своим! И, конечно, вовсе не подозревает о созданном им мире! Возможно даже, будучи бесконечен, не имея ни начала, ни конца, он не ведает и о своём собственном существовании!

Люди же, сотворённые Богом, и сами творят из разума своего виденья, мысли и - образы! (Гость повёл руками округло, и Варфоломей подивился тому, какие у незнакомца долгие персты и какие длинные ногти: верно, не работал ни разу!) Вы сами, молодые люди, только что весьма приятно сочиняли, или создавали, - поправился он, - мысленный мир. Из тварного и временного производили духовное и вечное! Ибо идеи, «образы вещей», как говорил великий Платон, вечны! Да, да! Идеи, они суть ваши создания! А весь окружающий нас мир, увы, ничего не творит, а лишь ждёт приложения сил человека! Каковое приложение сил и порождает иногда, гм-гм, некоторые неудобства, или даже жестокости, или то самое «зло», причина которого так заинтересовала вашего братца, кажется, если не ошибаюсь? И вы, достойные молодые люди, я вижу, не тратили тут времени даром, а создавали… Гм! Ну, не создавали, а рубили, рушили, то есть творчески изменяли окружающий вас мир - «сотворённое и нетворящее», как говорит Эригена!

Вопросите себя: зло ли вы приносили миру или пользу? Быть может, лес станет ещё гуще расти на этом месте сто лет спустя? А быть может, тут образуется с годами зловонное болото? Во всяком случае, лес вам необходим, а значит, была причина, из которой проистекает следствие, а из него новая причина и так далее. Всё обусловлено в мире, молодые люди! Всё имеет необходимую причину свою! Зачем же вмешивать кого-то, Бога или Дьявола, или возлагать ответственность на самого человека за то, чему причиною неизбежные и вечные законы бытия? Не надо казнить себя и отыскивать какое-то действенное зло в мировых событиях, молодые люди! Не надо! Лучшее лекарство от ваших бед - полное спокойствие совести! Произнесите только: «Сие от меня не зависит», и вы почуете сразу, как вам приятно и просто станет жить! И последнее!
– Незнакомец наклонился к ним и понизил голос до шёпота: - Последнее, что называет удивительный Эригена в ряду четырёх стихий, образующих мир, - это души покойников, «несотворённое и нетворящее», по вашим словам - «нежить», а точнее мертвецы, уходящие назад, в божественный мрак, и особенно любезные Господу! Ибо нет ни рая, ни ада, ничего нет, и нет никакого Дьявола в мире, ибо Бог, как вы сами недавно изволили заметить, злого не творит! Ха-ха-ха-ха-ха!
– раскатился он довольным хохотом, окончив свою речь и видя смятенное недоумение обоих братьев. И тотчас словно большая птица с криком и тяжёлым хлопаньем крыльев, ломая ветви, пронеслась по тёмному лесу и исчезла во тьме. Только замогильный мяукающий крик филина жалобно прозвучал в отдалении.

–  Стефан!
– воскликнул Варфоломей, первым пришедши в себя.
– Что это? Кто это был, Стефан?
– требовательно вопросил он.

Но мрачен и дик был взгляд Стефана, и ничего не ответил он на братний призыв. Варфоломея облило всего загробным холодом. Вздрогнув, он прошептал:

–  Господи, воля твоя!

Рука, которую он поднял, чтобы перекреститься, словно налилась свинцом, и ему с трудом удалось сотворить крестное знамение.

Мрак уже вовсе сгустился. И деревья стояли тяжёлые и сумрачные, сурово и недобро остолпляя вечных губителей своих.

–  Стефан!
– позвал Варфоломей в темноту.
– Почему ты не сказал ему сразу: «Отойди от меня, сатана»?!

Глава 33

Мишук, наконец, нашёл дело себе по сердцу. Шутковал дома: до старости, мол, дожил, а не ведал, к какому ремествию предназначил его Господь. Весной посылали готовить лес для нового дубового Кремника, задуманного великим князем. Мишук напросился тоже. Послал его Василий Протасьич почитай из жалости: рука всё не проходила у Мишука, а с увечного доброй воинской исправы всё одно не спросить. Выгонять же старого воина, прослужившего всю жизнь роду Вельяминовых, было соромно. Послал из жалости, а вышло неожиданно хорошо. Мишук в приокских дубравах развернул работы на диво. Боязнь - справлюсь ли?
– была лишь до первого погляду.

Приплыли ночью и первым делом, поставя шатры, завалили спать. Мишук встал до зари. Оседлал коня. Конская шерсть, попона, шатёр - всё было мокро от росы. В тумане от шалашей окликнули. Мишук подъехал. Оказалась местная ватага бортников. Поздоровались со старшим. Тот уже знал, с чем прибыли княжие люди, и, завидя Мишука, сам взвалился в седло. При первых брызгах летнего нежно-золотого солнца оба, верхами, уже пробирались бором. Бортник казал дерева, сплёвывал. Просыпались птицы. В росном хрустале, в стрелах горячего света весь лес, казалось, звенел. Мишук запоминал, где что, вдыхал всею грудью свежий утренний дух. Хотелось дела, работы - скорей! Вечером уже корили и обрубали первые срубленные дубы…

Ни о чём не забыл Мишук: ни о воде, ни о дороге, ни о том, как и куда волочить сваленные дерева. Пригодилась отцова наука, да и своя смётка не подвела. Живо разобрался и в людях - к какому делу кого поставить. В том половина удачи!

Валили лес. Солнце пекло, волглые рубахи прилипали к телу. Храпели кони, впряжённые в волокуши. С сочным хрустом падали перерубленные стволы. К тому дню, когда молодой тысяцкий приехал на хозяйский погляд, у Мишука - у первого из всех посланных - уже и лес был свален, и лежал толково - вези хошь водой, хошь горой.

Василий Протасьич остановил коня, оглядел стан, гору брёвен, весёлых, обоженных солнцем, изъеденных потыкухами мужиков - остался доволен.

«Молодым» Василья Протасьича звали о ею пору при живом батюшке, тысяцком Протасии Федорыче, а так-то сказать, у боярина давно уже голову обнесло сединою. По летам и опыт был немалый. Мишуково раченье заметил сразу. Молвил, не слезая с коня:

–  Завтра иную ватагу тебе под начало подошлю, сдюжишь?

–  Сдюжу, батюшка!
– готовно отозвался Мишук.

–  Ну и… За мною не пропадёт… Порадовал, не скрою, порадовал старика! Доправишь лес в целости до Москвы - быть тебе у нас с батюшкою в награжденье!

–  Дозволь, Василь Протасьич, слово молвить!
– осмелел Мишук.

–  Ну!
– разрешил боярин.

–  Стало б прясла начерно тута, на мести, рубить! Пока дуб-от свеж! Спорее оно! Прикажи - мигом слетаю до Москвы, обмерю, чево нать, со старшим градоделей перемолвлю…

Тысяцкий подумал, прикинул в уме, одобрил. Спросил в свой черёд: