Иван, Кощеев сын
Шрифт:
Иван меж тем тревожится, никак раздумье в себе не уймёт.
— А отец мне о той войне не рассказывал.
— Да отец твой, — оживилась Яга Васильевна, — и знать ничего не может об той лютой войне, он в это время в подвале на цепях отвисал, сны до дыр засматривал. И потом, неизвестно ещё, чью бы он сторону-то принял…
— Ну, няня, это ты хватила! — Иван аж вилкой по столу стукнул.
— Ничего не хватила, — ехидничает бабка. — Я тебе, как на духу, скажу, Ванёк: твоего отца много годков знаю — непорядочный
— Всё это в прошлом, нянюшка, — вздыхает Иван. — С ним теперь большие перемены произошли. Болеет он, смерти как избавления ждёт.
— Да что ты! — изумилась Яга Васильевна, отложила блинок, ладони об передник вытерла. — Может, того — притворяется? Может, недоброе замыслил?
— Да нет, нянюшка. Видать, на самом деле припекло. Послал он меня вроде как в экспедицию — иглу свою жизнесодержащую искать.
Старуха рот открыла, охнула.
— На кой ляд? Да неужто… — догадалась и сама тут же свою догадку засурдинила. — Ох!
— Может, няня, вам известно, куда он эту иголку запропастил? — спрашивает Иван. — Сам-то он не помнит ничего, склероз.
— Скилероз?! Ох, ох, ох… Грехи наши тяжкие…
Встала Васильевна со скамейки, принялась со стола крошки сгребать, все приборы поправила, стол шатнула — будто растеряла что-то важное и собрать не может.
— Так как же, нянюшка, — окликает Иван, — не подскажешь, где иглу заветную искать-то надо? Где её местонахождение?
— Чёрт её знает… — ворчит старуха. — Я в это дело замешиваться не хочу. Не ндравится мне эта сейтуация.
— Да, — размышляет Иван, — про чёрта и отец сам говорил. Только чёрт-то, видать, и знает. Да где ж этого чёрта сыскать?
— Тьфу на тебя! — ругается опять Яга Васильевна. — Совсем сдурел — чёрта искать!
Тут мужик Горшеня в разговор вступил — как в речку с разбега прыгнул. Язык у него ещё нетвёрдо буквы печатает, так он всем туловищем языку помогает.
— Чёрта, — говорит, — искать не надо, чёрт сам завсегда найдётся… А скажите, люди добрые, какое время года нынче?
— Весна, — отвечает Иван. — Самый апрель-месяц.
Горшеня нос свой картофельный пальцами пощупал, усы почесал, бороду обследовал.
— Стало быть, перезимовали, — говорит.
— Ты, Вань, лохматеня этого не слушай, — скрипит Яга Васильевна, — ты меня слушай, я в чертях больше разбору имею. Чёрт чёрту рознь. Чёрта такого, который всё про всё знает, — его так запросто не раздобудешь, далеко он таится — в самом Мёртвом царстве.
— А как в это Царство попасть? Где у него вход?
Бабка бровь насупила, остатком блинка сметану с миски собрала.
— Вот ведь… — чмокает языком. — Не знаю я, как смертному человеку в ту Царству попасть, чтобы жизни своей не лишиться. Ещё никто ведь оттудова не возвращался, Ваня.
— А ежели,
— Не знаю, Ванюша, не знаю, — качает головой бабка, — задачку ты мне задаёшь не по моей старушечьей голове. Ты бы для начала природу свою выяснил — в смысле там бессмертности, — а потом ужо чертей разыскивал.
Горшеня в окно смотрит, капель губами считает.
— Стало быть, Пасха скоро, — говорит мечтательно. — Радуги увидим, на ярманку пойдём…
Иван встал, шапку с табуретки забрал. Благодарит за приём, за угощение.
— Как так?! — расстроилась Яга Васильевна. — А баньку, а кваску домашнего?
— Некогда, няня, — говорит Иван. — Отцу плохо совсем, а я тут по полкам кататься буду — куда это сгодно! Ты мне лучше посоветуй, в какую теперь сторону путь держать?
Бабка осерчала, но и понять воспитанника смогла. Вздохнула, подол потеребила, говорит:
— Ну ты вот чего… ты, Ванюша, к Человечьему царству ступай. Тут у нас в лесах ты вряд ли что по существу узнаешь, тут языков много, да все, как говорится, без костей. А у своего брата, человеческого, и спросить про то-сё не зазорно. Всё ж таки ты на половину-то из ихних… Стало быть, пойдёшь сейчас вот в тую сторону, сначала по тропке, потом тропка в дорожку разрастётся, потом обойдёшь прудик с ивнячком и прямо через бурьян выйдешь на распутье. На распутье том камень указательный располагается. Прочитай на ём, в какой стороне Лесное царство. В Человечье-то царство пройти отседова можно только через Лесное, обогнуть его никак нельзя — слишком обильное.
— Понял, — кивает Иван. — Спасибо тебе, Яга Васильевна, нянюшка моя ненаглядная… Ну я мужика-то забираю, ага?
— Ась? — бабка сначала якобы не расслышала. Да потом махнула рукой — бери добро!
Горшеня старушке поклонился, спиной отмёрзшей скрипнул.
— Эх, спасибо тебе, бабушка, за предоставленный мне, так сказать, внеочередной отпуск. Где б я ещё так крепко отдохнул да выспался!.. Постой, — стал он по сторонам осматриваться, — а ведь со мною дружок ещё был, Сидором кличут.
Иван бабку взглядом как бы спрашивает: никак ещё и Сидор какой-то был? А та ему другим взглядом отвечает: да что ты, милок, — это, видать, мужик с перемёрзу того — умом заплошал, несуществующее выдумывает!
— Какой такой дружок? — спрашивает хозяйка.
— Да верный дружок — солдатский мешок, — говорит Горшеня. — Сидор по-нашему. Без него мне пути не будет, в нём все мои богатства и утварь перемётная.
Бабка рукой махнула: дескать, обошлось. Велела тут стоять, а сама быстро в подпол слазила, вытащила холодный заплатанный сидор. Горшеня мешку своему обрадовался, обнял, как друга, только что целовать не стал. Раскрутил завязку, руку запустил — щупает босяцкие имущества свои.