Иван, Кощеев сын
Шрифт:
Только тут Иван глаза открыл, голову к чуду повернул. Так оно и есть — сидит рядом с ним Горшеня, голый и коротко стриженный, глаза закрыты, под картофельным носом улыбочка виноватая припрятана.
— А глаза-то чего закрыл? — спрашивает его Иван. — От удовольствия?
— Да так, — говорит Горшеня, открывая глаза, — заедино. Чтобы на одну с тобой мечтательную волну настроиться.
— Настроился? — спрашивает Иван и веник в руки берёт. — Теперь хватай свой веник — обороняйся! Да крепче, смотри, его держи!
Как замахнётся веником да как треснет Горшеню по загривку!
— Ах ты, — кричит, — заноза
А Горшеня на месте не сидит, от особо жарких шлепков увёртывается и тоже веник в ход пустил — Ивану ответные удары наносит… И так они друг друга вениками исходили — со всего доброго маху и до полной душевной ясности! Лучше всяких слов и объяснений эта березовая баталия пропущенные знаки в их отношениях расставила, вернула на исходный круг прежние утраченные чувства.
Упал Иван на скамью навзничь, дышит звонко, радостно. А у Горшени ещё чуток сил остался, он над Ваней поднялся, как победитель, взял свежий веничек, воздух им над Ваниной спиной разбередил и за непосредственные свои банные обязанности принялся.
— Ну, — говорит, — ты, Иван, высказался, теперь моя очередь…
После сильного пару уселись в предбаннике — передышку устроили. Хлебнул Горшеня кваску, рассказывает Ивану:
— Пока я у Васильевны в баньке парился, жаба наша избушке на курьи ножки слюной своей чудодейственной плюнула — или ещё чего там сотворила, не знаю, — та ногами и зашевелила. Такое вот чудо! Так что Васильевна тебе кланяться велела, про бусы напоминала, которые ты ей обещал. А впрочем… думаю, ей и без бус теперь хорошо, она теперь из окошка на белый свет смотрит, и ничего ей больше не надо.
Крякнул Иван, кваску кислого отхлебнул.
— Довёл я, значит, жабу-царевну до Горынычева царства, — рассказывает дальше Горшеня, — а там уже Семионы ошиваются — ковёр Тиграну Горынычу вернули, как обещано было, да там и остались погостить, по его, стало быть, личному приглашению. А уж теперь он их, надо думать, только после свадьбы отпустит! Так что увидишься ты с ними вскорости. Тимофей Семионов мне про то, что после нас в Человечьем царстве сотворилось, в подробностях рассказал.
— И что же там сотворилось? — интересуется Иван.
— В королевстве том, Ваня, новый оборот, да однако же снова — мимо наших ворот. Как в поговорке вышло: толстяку — соком, худяку — боком.
— А король-то — жив ли?
— Жив король Фомиан, знакомец мой заплаканный, — кивает Горшеня. — Уволили его из дворца по собственному желанию, но трогать, говорят, не стали. Куда-то он убёг по тайным коридорам и без королевского звания совсем в толпе затерялся. Вроде как инвалиды его к себе взяли, приютили его. Он, говорят, наш, на многие умственные места повреждённый, мы его без опеки не оставим.
— А Триганон Термиткин? Про него мне шибко хотелось бы знать.
— Про этого точных отчётов нет, Ваня. Известно только, что до дворца он не добежал и поручения твоего не выполнил. Одни говорят, что разорвал его по дороге лютый пес Мурзафа, а другие толкуют, мол, до сих пор в лесу прячется, одичал, как обезьяна шилпандзе, и девок прохожих пугает нечеловеческим видом
Иван вздохнул сочувственно — не оправдал, стало быть, человек Триганон его ожиданий, а может, ещё и погиб по его, Ивана, вине. А Горшеня продолжает обзор событий.
— Королём теперь у них — бывший главный министр, трижды первый. Недолго власть сопли по подушкам распускала, забрал её министр, в свой большой карман всунул. Теперь королевство то снова царством именуется. Вернул себе трижды первый царское наименование, на Фёклаиде Распрекрасной женился, приданое её к казне присовокупил, казну всё к тому же карману присоединил, а саму Фёклаиду после всех этих отстегнаций в монастырь отправил — здоровье бабье поправлять. Народ на него пока что не нарадуется: гаечки подразвинтил, работать разрешил, соревнование объявил — кто кого переработает! И название себе придумал такое соблазнительное… что-то типа мягкого минерала, что ли…
— Либерал? — предполагает Иван.
— От, точно — либерал! Царь-либерал, полезное ископаемое! А правой рукой при нём — другой бывший министр, по прозвищу Девяносто девять процентов. Он первым из министров успел будущему царю об инквизиторском заговоре доложить и к министерскому заговору примкнуть. Вот так всё непросто! Остальных же министерских, которые позже с доносами пришли, всех до одного осудили. И вынесли высшую меру наказания.
— Неужто казнили всех? — изумляется Иван.
— Казнили — держи карман! — хмыкает в квас Горшеня. Мужика б казнили, а министра — топором подразнили. У министра прифиглегии, у него и кухня щадящая, и лекарства диетические, и вся прочая жизнь совсем на другой лад строится. И высшая мера, стало быть, своя особенная — журящая. Прямо так скажем — диетическая высшая мера. А выражается она, Ваня, в следующем: запретили тем осуждённым министрам в течение трёх дней после приговора занимать государственные посты! Такая, брат, мера!
— Трёх дней? — удивился Иван.
— Трёх, — подтверждает Горшеня. — А что — мало, по-твоему? Ну это по-твоему. И по-моему — мало. А довольно многие из них в эти три дня умерли, концы отдали!
— Как это? С чего?
— А с того. Государственный человек — он и часа без государства себя не мыслит! И жить без государства не может — дохнет, царствие ему небесное! Да, Вань, — подтверждает Горшеня, — рабы от свободы дохнут. Как та рыба, что в грязной воде выросла, а в чистой — мрёт.
— Но постой, — говорит Иван. — Это ж не рабы, это ж, наоборот, — господа!
— А рабы, Ваня, разные бывают, — говорит Горшеня. — Бывают в кандалах, а бывают в амсельбантах.
Вздохнули оба, по раздумчивому глотку сделали.
— А с инквизицией что же? — спрашивает Иван.
— Отменили сердечную, — отвечает Горшеня. — Точнее, сама она осталась, но называется теперь иначе, по-минеральному — добровольная народная опричнина!
Иван опять вздохнул. Горшеня посмотрел на него — понимает, о чём Иван кручинится.
— Об Наде не знаю ничего, — говорит. — Семионы её не видели, весточек никаких… Да ты не переживай, Ваня, найдём мы зазнобу твою. Чай, не иголку искать — самостоятельная девица, потеряться не должна. И имя у неё подходящее — Надежда. Надежда никуда пропасть не может, всегда она где-то рядом.