Иван родил девчонку
Шрифт:
— Эдуард Александрович приехали! — старорежимно заголосила старуха.
Иноземцев поцеловал ее в щеку. Они прошли в дом и часа два совещались, опорожнив за это время самовар…
Хозяин поинтересовался видами на урожай. Старуха попыталась прибедняться. Иноземцев решил сам осмотреть угодья. Урожай обещал быть отменным.
— Викторию продашь по шесть рублей, — наставлял Иноземцев Матрену Ивановну, — центнеров десять, однако, будет. Твои комиссионные, как обычно, десять процентов. Отчет представишь по форме. Проверю. Приедет бригада бассейн облицовывать, проследишь, чтобы сделали как
Старуха молча кивала головой, зная, что возражать, торговаться, пытаться обмануть — бесполезно. У хозяина был глаз-ватерпас. И нюх лучше, чем у Пирата.
Так и потекли дни в трудах да заботах. Иноземцев спал до полудня, потом садился к телефону. Вечером он с кем-нибудь где-нибудь ужинал. По субботам и воскресеньям Иноземцев позволял себе отдохнуть в Сочи или на Рижском взморье. Изредка бывал на даче с инспекторской проверкой.
И однажды он почувствовал, что пора позаботиться о потомстве. Ему нравилась вся эта суматоха, которая зовется жизнью, но инстинкт был сильнее самой жизни. Хотя Иноземцев и не был из породы тех, кто умирает, выметав икру или отложив яйца, ему все-таки стало как-то грустно.
«Я сделал на земле немало добрых дел, — размышлял он, — не сосчитать тех, кому я помог, они в основном платили мне тем же. Пора наконец свершить то главное, Для чего создала меня природа».
Он облачился в свой немодный финский костюм, желто-зеленый в черную полоску, вызвал по телефону такси, запер квартиру, запер машину, одиноко стоявшую у подъезда.
Иноземцев долго бродил по знакомому полю, подыскивая себе какую-нибудь такую же одинокую, грустную, желто-зеленую в полоску, когда огромная быстрая тень заслонила солнце. Он хотел улететь, но крылья запутались в полах пиджака, от долгого безделья они слегка слежались, в них уже начала заводиться моль.
Большая рука, появившаяся, как показалось, прямо с неба, брезгливо взяла Иноземцева двумя пальцами, словно он был заразным, подняла его высоко-высоко и выпустила над какой-то дурно пахнущей лужей. Иноземцев плюхнулся, подняв столб брызг.
«Керосин!» — с ужасом догадался он.
Иноземцев считался неплохим пловцом, но плотность керосина, как известно, меньше плотности воды. Он из последних сил старался держаться на плаву, пытался звать на помощь. Но силы быстро иссякли.
ЗАБОР ГЕЛИ ТЮРИНА
Утро выдалось на редкость теплым. Вчерашние тучи, несмотря на полное безветрие, за ночь отступили за горизонт, и взошло солнце большого диаметра, не замутненное никакими дымами и дымками.
Геля Тюрин встал на зорьке с беспричинной тихой радостью в сердце, вышел во двор и, улыбаясь, сощурился от мягких и теплых лучей, ткнувшихся в глаза. На некоторое время он скрылся в сенях, громыхнул там и снова вышел на крыльцо с ведерком еще накануне приготовленной краски.
К тому времени, когда проснулись соседи, тюринский забор, уже почти просохший, весело сиял голубовато-зеленым колером.
Заборы красят все мало-мальски заботливые хозяева. А если кто и не красит, то в любой момент может это сделать. А если у кого вообще нет забора, тот все равно уверен, что, будь у него забор, он бы его, в принципе, сумел как-нибудь выкрасить без
Так вот, когда соседи проснулись и увидели Гелин забор, они решили пойти посмотреть поближе. Да так и замерли от изумления.
Ничего похожего они никогда в жизни не видели. Вернее сказать, замерли от изумления те, кому было доступно чувство прекрасного. А те, кому это чувство было чуждо, замерли от возмущения. Словом, у забора с утра скопилась небольшая толпа и возник разноголосый шум.
Надо сказать, что Геля уже давно тайком занимался раскрашиванием забора. И уже раз на сто перекрасил его изнутри. Потому что стеснялся. Конечно, все знакомые, да и не очень знакомые, об этом Гелином увлечении знали. И беззлобно посмеивались. Считалось, что Геля с приветом. Его из-за этого увлечения и на работе никто всерьез не принимал. Стоило ему на собрании начать разговор о каких-нибудь недостатках, как тотчас критикуемый говорил ему: «А ты забор красишь!» И Геля терялся, краснел и забывал, ради чего поднялся на трибуну. Вот так сильно стеснялся человек своего безобидного увлечения.
Однако вернемся к забору.
— Гениально! — кричали те, у кого было чувство прекрасного.
— На каком основании?! — возмущались те, у кого чувства не было.
Особенно возмущался гражданин, живший по соседству справа, которого в дальнейшем, для краткости, так и договоримся называть: Правый Сосед.
— Ты чего хотел сказать этим своим забором? — кричал он, хватая Гелю за грудки.
— Ну, чего, чего, — отвечал Геля, волнуясь, — ну, что жить хорошо, хотел сказать, что солнце вон, небо…
— Плохой забор, никудышный, вызывающий забор у тебя получился! — не унимался и не слушал объяснения Правый Сосед.
— Ну, откуда вы можете знать, — слабо сопротивлялся Геля. — Ведь ты никогда в жизни не красил заборов!
— Каждый лезет со свиным рылом! — вдохновенно орал Правый Сосед.
Их разнял участковый, не нашедший, однако, оснований для протокола.
— Споры об искусстве в нашу компетенцию не входят, — сухо сказал милиционер. Толпа неохотно разошлась.
А на другой день фотографию Гелиного забора напечатали в местной газете. И хотя снимок был черно-белым и не очень четким, все равно было видно — это не какой-нибудь ординарный забор, это нечто более значительное.
Скоро Гелю записали в районную секцию заборописцев. Потом пригласили на областной слет. И там выступил известный критик, признанный специалист заборописи. Он сказал:
— Автор и сам вряд ли представляет, что он сделал. Это весьма редкий случай — такой профессионализм у такого юного дарования. Интимно-родственная интонация, которую Гелий подсознательно использовал при создании вещи, выдержанная от начала и до конца без досадных сбоев, которыми так часто грешат молодые заборописцы, вызывает безграничное доверие к подлинности чувств автора. Я смотрю на этот забор цвета морской волны, и мне до слез обидно, что я далеко не белый пароход, для которого так достоверно и бескорыстно распахнута эта зелено-голубая даль.