Иван V: Цари… царевичи… царевны…
Шрифт:
Сваты глядели гоголями. Они всю кашу заварили, они пир-свадебку затеяли, они женихов на ноги поставили, выучили художествам своим. Кузнечное ведь тоже художеством прозывается, как и литейное и иное другое. За отцов их женихи почитали.
Весело да мирно шло пированье. Ссориться за столами не полагалось.
— Старая
В самый разгар этого пиршества откуда-то издаля послышалась приглушенная пространством барабанная дробь и визгливые звуки флейт.
Все за столами замерли, не донеся до рта кусок пирога или кружку с квасом.
Кровь отлила от лица Герасима.
— Идут! — воскликнул он. — Достигли! Девки, прячьтесь! Все, кто может, ховайтесь! Столы не убирать. Пущай попользуются, может, и смилуются.
Он быстро встал и поспешно зашагал к воротам. Всякое сопротивление было бесполезно. Надвигалась команда стрельцов — одна из тех, которым поручено изничтожать по тайные гнезда раскольников «огнем и мечом».
— Достигли, — бормотал на ходу Герасим. — Сатанинское племя!
Обычай требовал непокорства. Староверы обратили свои пустыни в крепостцы и сопротивлялись, как могли. Видя же, что сила берет, стекались все — с детьми, женщинами, стариками — под защиту святых деревянных срубов. Закладывали двери молелен, часовен, церквей и ждали. Ждали, вознося гимны Господу, его святому милосердию, ненарушимой вере предков.
Стрельцы бесновались:
— Отпирай! Выходи! Царь милостив.
Не верили в милостивость царя, его бояр, нового патриарха-никонианина. Отсиживались, распевая гимны. До поры. А потом либо осаждающие, либо осажденные, накаленные ненавистью и безысходностью, возжигали огонь, и пламя с веселым треском начинало пожирать просушенные срубы.
Чем выше поднималось пламя, тем истовей звучали голоса. Пение глохло, крики боли, вопли детишек мешались с проклятиями царю, Никону, патриарху, боярам…
Огромный костер пылал, вознося к небу снопы искр. Голоса замолкли. Тишину нарушал лишь треск горящего дерева. Огненное восхождение было в самом разгаре. А искры — души сгоревших — возносились к небу, к Богу…
Герасим подошел к воротам в одно время с головой команды. Он униженно кланялся, приговаривая:
— Добро пожаловать, гости дороги царевы воины! Как раз к пиру поспели.
— Мы не пировать к вам пришли! — гаркнул стрелецкий голова как можно свирепей. — Будем искоренять ваше смутьянское гнездо.
— Помилуйте, барин, — стараясь говорить как можно миролюбивей, вытолкнул дрожащими губами Герасим. — Нас воевода Матвей Фомич Нарышкин принял под свое покровительство, мы ему покорились и потому он повелел называться нашему общежительству городом Даниловом. Мы все власть очинно уважаем и молимся за здравие царя-государя Алексей Михайлыча, святейшего патриарха
Голова опешил, услышав такое. Воевода Нарышкин был славен в округе, царица была Нарышкина, все Нарышкины были в силе.
Все еще стараясь казаться грозным, он скомандовал:
— Растворяй ворота пошире! Впускай команду, разберемся, каковы вы есть законные.
Он обернулся, махнул рукой, и четверо барабанщиков, шагавших впереди отряда, и двое флейтистов, почти мальчишек, завели свою походную музыку, более для ободрения, чем для устрашения.
Команда была невелика: около сотни стрельцов, чей изможденный вид был лишен начисто какой-либо воинственности. Долго шагали по упрямому олонецкому бестропью, продираясь сквозь колючий кустарник и ухая в омшаники.
Все они были грязны, кафтаны замараны и продраны, некоторые с рукою или ногою на перевязи. Словом, видно было, что вояки весьма претерпели в своем походе «на искоренение». И, глядя на них, Герасим ободрился и ощутил даже нечто вроде сострадания.
Когда стрельцы приблизились к пиршественным столам, от их воинственности и вовсе ничего не осталось. Хозяева тотчас посторонились, а воины с звериной жадностью набросились на еду. И вмиг все было уничтожено.
Стрелецкий голова, подобревший после трапезы, но сохранивший важность должностного лица, допрашивал Герасима:
— Ты много-то не говори, а кажи мне воеводскую грамоту, где он вас велел оберегати и жалети.
Грамота была. Но Герасим засомневался было в ее силе. А что ежели стрелецкий голова научен читать. Он прочтет про Василия и Игната, отпущенных из Великого Устюга, вольных подмастерьев, следующих по своей надобности… Эх, была не была!
— Предъяви, Василий, грамоту воеводскую, — потребовал он.
Василий покорно принес и развернул перед головою грамоту. Тот с важным видом глянул в нее, сначала держа кверх ногами, но потом, завидя печать, повернул как должно. Он вперился в бумагу и даже для виду стал шевелить губами. Но вскоре это занятие ему надоело, и он вернул грамоту Герасиму, говоря:
— Теперя вижу. Теперя все законно. И печать с орлом, стало быть, воевода принял вас под свое покровительство. Стало быть, живите смирно.
Тут все, кто еще оставался за столом, в основном степенные мужики и старцы, воспряли. Антихристово воинство, набив свои животы, повалилось на траву и захрапело. Голова держался. Он оказался любознателен, и Герасим повел его в литейную мастерскую.
— Нешто это тутошняя работа? — удивлялся он, держа в руках трехстворчатый складень. — Экое художество дивное!
— Вот по сей причине воевода нас под свое особое покровительство и взял. На Москве наши складни в цене… Царице и патриарху поднесены, — вдохновенно сочинял Герасим.
— Эвон как! — Голова перешел на почтительный тон. — Ну с вами я разобрался. А не знаешь ли ты, где тут раскольничьи гнезда есть. Беззаконные.
— Не ведаю, барин. Мы тут в особицу живем, сношение имеем токмо с Великим Устюгом, с воеводой Нарышкиным.
— А ведь наверняка есть? — допытывался голова. И неожиданно признался: — Смерть как осточертело по лесам шастать. Наголодались, нахолодались, мошка нас гложет.