Ивашка бежит за конём
Шрифт:
Ходит Гензель по пристани, ногти кусает, размышляет:
"Я за дорогу сюда отдал штуку сукна. Обратно плыть — придётся лоскут отдать. А вернусь я в родной город, в Бремен, с меня тесть и шурин, дядья и братья шкуру спустят и в тюрьму упрячут за долг.
И вдруг видит Гензель — стоит у пристани большая ладья-однодеревка, прочная и поместительная. Ох, хороша! Вот бы купить, да денег нет!
Денег нет — ум есть.
Подошёл Гензель к мужикам-ладейникам, говорит:
— Я господин Гензерих, бременский купец. —
Как плыли по Днепру, каждую ночь просыпался в холодном поту — доплывут до Киева, чем рассчитываться будет? О, умный человек не пропадёт. Всё придумал, всё рассчитал: сонное питьё подмешал в вино, и теперь ладья его, не купленная, а собственная. А в Царьг раде за взрослого раба две цельные штуки дорогого шёлка-аксамита, в шесть нитей тканного, дают, и за двух мальчишек ещё одну штуку удастся получить.
Тут господин Гензерих поднял голову и заметил, что ладья направляется к берегу. Это ему не понравилось. Кормчий был нанят спешно, в утро отъезда из Киева. Можно ли ему доверять?
Господин Гензерих быстрыми шагами подошёл к нему и крикнул:
— Ты старый, глупый человек! Зачем ты идёшь к берегу?
Кормчий, не глядя на него, ответил:
— Так надо.
— Зачем надо? Кому надо? Тебе надо, мне не надо! По середине река быстро бежит, мы скоро едем. Ты думаешь, медленно плыть — больше платы получишь? Нет! Я буду тебе по шее давать!
— Да разуй глаза, — сказал кормчий. — Посмотри вперёд, не видишь, что ли?
Господин Гензерих посмотрел вперёд и увидел, что там невдалеке река бурлит, и клубится, и скачет, будто табун белых коней, пенные гривы, по ветру распущенные, высоко взлетают.
— О! — сказал господин Гензерих. — Это что?
— Пороги это. Не всю реку перегородили. Ближе к берегу легко пройдём. Да отойди, не мешайся.
— Я хозяин! — грозно сказал господин Гензерих, но отошёл в сторонку.
Сердце у него сжалось от страха. Он слыхал про грозные днепровские пороги и, подумав о том, что было у него спрятано под палубой, заскрежетал зубами и показал реке кулак. Но, тотчас спохватившись, ласково заговорил:
— Ты хороший старый человек. Я буду тебя награждать.
За шумом воды кормчий не слышал его слов. Он стоял на носу с шестом в руке, отталкиваясь от выступавших из воды камней. Гребцы подняли вёсла, и ладья, послушно скользнув, миновала порог.
Господин Гензерих облегчённо вздохнул и подумал:
"Обмануть меня хотели, напугать. О, я не трус!
Эти пороги детская игралка, киндершпиль".
— Эй, эй! — крикнул он. — Что ты делаешь? Ладья плыла к тихой заводи и пристала к берегу.
— Ещё день в половине, зачем отдыхать? — кричал господин Гензерих.
Но кормчий приставил руку к уху, показывая — не слышу, мол. В самом деле, за скалистым выступом берега ещё ничего не было видно, но оттуда нёсся оглушающий шум, грохот и вой.
Глава
В ТЕМНОТЕ
Когда мужики-ладейники очнулись, они сперва ничего не могли понять. Кругом кромешный мрак, голова трещит, руки-ноги накрепко перевязаны бечевой. Несколько времени они лежали молча, только кряхтели. Наконец один ладейник, молодой парень, жалобно спросил:
— Дяденька Мудрила, ты тута?
— Тута я.
Молодой ладейник опять спрашивает:
— Дяденька Мудрила, ты всех мудрее. Объясни, сделай милость, что ж это такое? Мудрила отвечает:
— Немец нас опоил сонным зельем.
Услыхали мужики-ладейники Мудрилины слова, ужаснулись они, язык к нёбу прилип. Что же это за небывалое злодейство! Где это видано, где это слыхано, чтобы ремесленному человеку да подносили в чарочке сонную отраву! А они с непривычки и не приметили привку су. Обманул их немец, как слабую былинку вокруг пальца обвёл. Он и заработанное не отдаст, зажилит.
Они лежат, печальную думу думают каждый про себя, а вслух выговорить страшно. Молодой ладейник опять спрашивает:
— Да куда же он нас теперь везёт? Мудрила отвечает:
— В темноте не видать.
Ох, Мудрила! Что ни слово, то истина! Впрямь ведь темно ещё, в темноте всё устрашающе: таракана за волка примешь, свой полушубок — за чужого мужика-разбойника. В темноте всякое мерещится. Вот рассветёт, всё ясно станет. Может, ничего дурного и не случило сь.
Они повеселели, головки вскидывают, рассвета дожидаются.
Они ждут, а не светает. Надо думать, много времени прошло, а сколько времени, в темноте не поймёшь. Они ещё ждут.
Вдруг загремел замок, дверь отомкнулась, и в неё проник дневной свет. Это немец, господин Гензерих, отпер дверь, обедать принёс.
Он поставил на пол большую миску, еда в ней хорошая, хорошо пахнет, и пар от неё вздымается. Господин Гензерих говорит:
— Ешьте.
Тут Мудрила рассердился.
— Ты нам сперва руки развяжи! — говорит. — Мы не собаки — лёжа на брюхе из миски лакать.
Господин Гензерих засмеялся, сел на ящик с лоскутом, нога на ногу, колени руками обхватил, говорит:
— Ты думаешь, я глупый человек? Я умный человек. Нельзя руки развязать. Я буду руки развязывать — вы меня будете бить. Ешьте, ешьте побольше. Не будете есть, будете тощий, худой.
Тут Ярмошкин дядька не выдержал, стал браниться:
— Сам ты, лупоглазый, собака, хуже собаки, подколодная змея! Как ты смеешь нас со псами равнять? Мы мужики-ладейники свободные люди, не купленные, не проданные, не холопы на княжьем или монастырском дворе. У нас братчина — артель, Мудрила за старшого. От себя работаем и на заказ, а живём по правде, и нельзя нас вязать бечевой и под палубу кидать. Это тебе даром не пройдёт, по суду ответишь!