Ивашка бежит за конём
Шрифт:
— Пройдёт! — говорит господин Гензерих. — Какой суд? Свидетели есть? Нет свидетелей! О, я умно делал, я гребцам расчёт давал. Они ушли, ничего не видели. Я новых гребцов нанимал, и кормчий другой. Они на ладью пришли, ничего не знают, какой мой товар под палубой. Нет свидетелей, нет суда.
— Постой, постой! — говорит Ярмошкин дядька. — И без свидетелей суд правды добьётся. Будут нас железом испытывать. Должны мы будем взять в руки кусок раскалённого железа, а судья наши руки посмотрит, по приметам ожога определит, кто врёт, а кто правду го
Господин Гензерих слушал с усмешечкой, негромко гоготал, приговаривал:
— Болтай! Болтай!
Ярмошкин дядька обиделся, закричал:
— Чего — болтай? Я правду говорю! Господин Гензерих улыбается, спокойно возражает:
— Неправда. Ты не знаешь, я знаю. Договор есть — немецких купцов железом не пытать. Испытания нет, свидетелей нет, суда нет. Вот тебе! — И показал Ярмошкиному дядьке кукиш.
Тут все мужики-ладейники повернулись к Мудриле, спрашивают:
— Объясни, Мудрила, чья правда?
А он отвечает:
— Слыхал я, есть такой договор. Не придётся нам судиться.
Ярмошкин дядька от гнева, от обиды будто свёкла побагровел, вопит:
— Говори, такой-сякой, собачья душа, куда ты нас везёшь?
Господин Гензерих говорит:
— В Царьграде дадут большая цена.
Они все смотрят, не понимают, спрашивают:
— Это за что же цена?
— А за вас. Один человек — две штуки шёлка-аксамита. Два мальчика — одна штука аксамита. Встал, ушёл и двери замкнул, а миску оставил. Они гордые, не желают унижаться, от миски отвернулись, лучше с голоду помереть, чем уподобиться скоту. Лежат, слюни гло тают. Мудрила вздохнул, говорит:
— Остынет всё.
Ну, они и подползли к миске на животах. Головами в темноте друг на дружку натыкаются, а съели всё дочиста, языком все крошки подобрали. Насытились, начали жаловаться. Стонут, проклинают. Всяких слов про немца наговорили. Ярмошка рад развлечению, вслед за дядькой громче всех кричит.
Ивашка лежит тихо, слушает их голоса. Они ему слаще соловьиного пения кажутся. Хорошо в темноте, в страхе, в печали знакомые голоса различать. Ярмошка-то как разливается, молодец Ярмошка! Даже смешно слушать. Вот, казалось бы, плакать надо, а Ивашка поти хоньку смеётся. Ай да Ярмошка!
Ивашка приподнялся на локте, кричит:
— Эй, Ярмошка! Такой-сякой! Ау! Ярмошка этим его словам так удивился и не знает, что ответить. Замолчал ненадолго…
На другой день господин Гензерих отмыкает замок, приносит обед.
Мудрила спрашивает:
— По Днепру, что ли, плывём?
— По Днепру плывём, — отвечает Гензерих. Мудрила говорит:
— До порогов небось уже недалеко?
— Порог очень маленький — киндершпиль, игралка.
— Ты хоть немец, а дурак, — говорит Ярмошкин дядька. — Болтаешь, что тебе неведомо. Сперва маленькие, вроде забора, а там и настоящие пойдут. Всю реку поперёк перегородят. Семь будет порогов:
— Почему не доберёмся живые? — спрашивает господин Гензерих,
— А потому, что на том пороге, на Неясыти, многие ладьи в щепы разбивало. Перевернётся наша ладья, мы тут связанные да под палубой, все как мыши захлебнёмся. Тебе убыток.
— Убыток? — говорит Гензерих и задумался.
— Большой убыток, — говорит Ярмошкин дядька. — За живого-то две штуки аксамита, а за утопленника — шиш с маслом и то дорого.
— Всё врёшь! Зачем ладья будет перевёртываться. Крепкая ладья.
— Знаем, что крепкая. Сами рубили. А вот возьмёт да перевернётся. Ты лучше, пока время есть, развяжи нас и выведи отсюда.
— Не перевернётся, — твердо сказал господин Гензерих, ушёл и дверь за собой замкнул.
А мужики-ладейники лежат в темноте, размышляют, что их ждёт впереди.
Глава одиннадцатая
НЕЯСЫТЬ
Весь этот день ладья простояла в тихой заводи, и кормчий всю её осмотрел, нет ли где слабого места, всё ли надёжно. Гребцы лежали на бережку, грелись на солнышке, отдыхали, набирались сил к завтрашнему, к страшному. А господин Гензерих, бранясь и хлопая руками, бегал вокруг них, как встревоженная наседка вокруг разбежавшихся цыплят.
Весь день кормчий и господин Гензерих кричали друг другу на ухо, пытаясь покрыть голосом грохот воды, — никак не могли договориться. Кормчий всё повторял: это издавна так повелось — рабов связанных гонят берегом, товар переносят на плечах. Хорошо бы и ла дью перетащить волоком, да тяжела, людей мало, придётся ладье водой плыть.
Но господин Гензерих не соглашался. Он кричал:
— Ты хитрый старый человек! Ты хочешь меня обмануть. Нельзя товар выносить. Все люди — воры, я знаю. Всё украдут.
Кормчий кричал:
— Волны-то высокие, в недобрый час захлестнёт. Товар подмочит, рабы захлебнутся.
— Э! Э! Старый человек, всё врёшь, обмануть хочешь! Это глупая девица положит все яйца в одну корзину, хлоп, споткнулась, яйца разбила. Нельзя так делать. Рабы идут по берегу, а товар будет в ладье. Товар подмочит — рабы целы. Рабы убегут — товар остался.
Кормчий рассердился, закричал:
— Глупому дитяти ученье не впрок! С тобой спорить — глотку надорвёшь, а толку чуть. Пусть будет по-твоему.
На другое утро, чуть заря занялась, вывели мужиков-ладейников из-под палубы. У них от солнечного света глаза щурятся, от свежего воздуха кружится голова. Ноги хоть развязаны, а нетвёрдо ступают, будто конопляные, гнутся.
Как увидели они гребцов, Ярмошкин дядька завопил:
— Братцы, помогите! Не холопы мы, не рабы! Мы свободные люди, смоленские мы, из Лодейниц из села. Нас проклятый немец обманом заманил, продавать хочет. Спасите!
Из гребцов один отвечает:
— Мы того не ведаем, своими глазами не видели.