Ивашка бежит за конём
Шрифт:
"Э, — думаю я, — храбрый какой нашёлся! И щита не взял. Трахнут его эти великаны по голове, только мокро от него останется. Кто тогда будет мост защищать? Нет, — думаю, — это не годится. Надо ему помочь".
Вот хватаю я его щит, становлюсь за его спиной, так немножко сбоку, чтобы мне свободней было сражаться, и жду, что будет.
Тут этот первый великан устремляется прямо на него и своё длинное копьё вперёд выставил, А я выскочил сбоку, и копьё прямо в мой щит ударилось и от этого могучего удара разлетелось в щепы, а великан кувырк — через перила моста грохнулся в реку. Такая вол на поднялась, захлестнула мост. Но мы с императором стоим крепко. А уж
У Ивашки дыхание спёрло от восторга. Он едва смог прошептать:
— А когда он такой страшно высокий, как ты достал до его головы?
— А я подпрыгнул. Не перебивай. Да, и, когда венгры увидели, как мы вдвоём разделались с их великанами, они тотчас повернули и бросились бежать. Так сразу стало чисто, будто их метлой повымели.
— Ах, какой ты удивительный герой! — воскликнул Ивашка.
— Да уж какой есть, — ответил Прокоп и скромно пожал плечами. — Только это никому не известно. Все только и кричат, что-де неустрашимый рыцарь Мануил Комнин один защитил мост против целого венгерского войска. А про меня ни слова. А я что? Мелкая сошка. Н о я за славой не гонюсь. Не надо мне этой славы!.. А в другой раз, оставив своё войско далеко позади, поскакал он вперёд в поисках рыцарских приключений. Были с ним только его брат и верный слуга Аксух. "Ну, думаю, маловато вас, меня не хватает", — и тож е поехал вслед, хотя, конечно, поодаль, чтобы он меня не увидел и не прогнал. И вдруг нам навстречу восемнадцать сельджукских всадников. Это, думаю, пустяки, с ними он сам справится. И действительно, после недолгого сражения все они разбежались. А за ним и-то ещё другие сельджуки наступают. Человек пятьсот, не меньше. А может, и пятьсот тысяч — кто их знает, я их не считал. Нам перед ними отступать неприлично. Не по-геройски это будет. И, конечно, наш император бросается прямо на них, сечёт мечом направо и налево, пробивает себе путь. Вот, думаю, теперь и моё время настало. Пришпорил я коня, рядом с ним скачу и, как только какой-нибудь турок на него налетит, я сейчас же свой щит подставлю, заслоню собою моего государя. Ну, понятно, он пробился сквозь эт их сельджуков без всякой раны, а мне вот три пальца отрубили.
— Наверно, была тебе за это большая награда? — спросил Ивашка.
— Да, как же, дожидайся! Он меня и не заметил. Думает, сам такой неуязвимый да непобедимый. А по правде сказать, хоть он и храбрейший герой, а не хватает ему ни умения, ни осторожности настоящего полководца. В конце концов потерял он всю свою армию в гор ах Писидии и сам очутился у сельджуков в плену.
— А ты? — шепнул Ивашка.
— Ну, и я, конечно, с ним. Но тут я ему высказал всё, что я о нём думаю. В этом сельджукском лагере захотелось ему пить. Он выпил воды из фонтана, поморщился и говорит: "Эта вода окрашена христианской кровью". Как я это услышал, всё во мне закипело. Я ка к крикну: "А не впервой, о император, пьёшь ты кровь своих христианских подданных!" Но, на моё счастье, была вокруг него густая толпа, так что не доискались, кто это крикнул. А не то бы мне не сносить головы. Но я…
Тут вдруг он вскочил и, ни слова не сказав Ивашке, перебежал через площадь и схватил своей клешнёй полу плаща какого-то прохожего. Правая рука Прокопа будто невольно дёрнулась, согнулась в локте и протянулась вперёд ладонью кверху. Прохожий засмеялся, хл опнул его по плечу, и они вместе ушли. Пёс Махмут встрепенулся и, прихрамывая, побежал вслед за хозяином.
Ивашка ещё посидел
Глава двадцать первая
ПРАЗДНИЧНОЕ УТРО
В субботу родственница госпожи Пульхерии сказала:
— Завтра наша императрица будет раздавать милостыню нищим на паперти Святой Софии.
Госпожа Пульхерия всплеснула руками и воскликнула:
— Ах, милая Агата, я ещё никогда не видела нашу милостивую императрицу! Как бы я хотела хоть одним глазком взглянуть на её великолепие!
— Ничего нет проще, — снисходительно ответила госпожа Агата. — Только придётся пораньше встать.
Там будет огромная толпа, но если мы придём рано, мы сможем выбрать место, откуда всё видно.
Госпожа Пульхерия засмеялась от удовольствия. Но Ивашка, хоть он ни словом не высказал своей радости, был, пожалуй, ещё больше доволен.
Уже три дня никак не удавалось ему высунуть нос на улицу. Господин Гензерих ни на мгновение не отпускал его от себя и беспрерывно бранился по-немецки. То и дело гонял он Ивашку за утюгом, а то, посадив его с ногами на стол, приказывал выдернуть намётку и ли обметать швы. Надо было вдеть нитку в иглу, а нитка не хотела лезть в ушко, выгибалась, будто живая.
— О, думмер керль — глупый мальчик! — ворчал господин Гензерих. — Ты держишь крепко иглу, нитку не держишь крепко. Не надевай иглу на нитку, надевай нитку в иглу. Аллес феркерт — всё наоборот.
Ещё утром в четверг Ивашка, выглянув в окно, увидел на противоположной стороне улицы Прокопа с Махмуткой. Оба ждали, смотрели на его окно. Ивашка нарочно уронил иглу на пол, чтобы слезть со стола и, подойдя к окошку, подать Прокопу знак. Но господин Генз ерих, ловко изогнувшись, сам поднял иглу и строго сказал:
— Абер! Но! — и погрозил пальцем.
Немного погодя Ивашка снова посмотрел в окно. Прокоп нетерпеливо топтался на месте, два шага вперёд, два назад, а Махмут спал. Когда он выглянул в третий раз, оба они исчезли.
В пятницу утром их не было видно, и в субботу они тоже не пришли.
Ивашка был в отчаянии.
"Теперь Прокоп обиделся, и я его больше никогда не увижу, — думал он. — Теперь всё пропало. Как я буду без него искать Аннушку, когда город чужой, а люди говорят не по-нашему!"
— Глупый башка! Думмкопф! — кричал господин Гензерих. — Ты не намётку порол, ты мой красивый шов порол! — и стукал его напёрстком по лбу.
О, какая тоска!
В воскресенье утром все встали пораньше и принялись наряжаться. Такой подняли переполох, будто на птичьем дворе, — и кричали, и пищали, и носились из горницы в горницу, хлопая ворохом платьев, будто крыльями. Обе госпожи раскапризничались — и то худо, и это нехорошо. И платье не в платье, и башмаки не кобеднишние, а хотелось бы быть покрасивей. Наконец оделись. На грудь повесили золотой крест на цепочке. Волосы спрятали под покрывало — непристойно идти в божий храм с непокрытой головой.
Служанки нацепили медные запястья, господин Гензерих надел новый кафтан, который он сшил себе из обрезков. Одному Ивашке не пришлось принарядиться — у него не было переменки. До сих пор ходил в старых кожаных Кобякичевых штанах, которые ему ещё тётка Пар аска пожаловала. Однако же он помыл лицо и руки, а госпожа Пульхерия велела ноги тоже помыть. Вот они все собрались и пошли. Мимо городской тюрьмы и общественной пекарни они вышли на площадь Константина и пошли колоннадой серебряных дел мастеров. Дальше их путь лежал по главной улице, вдоль северной стены ипподрома с его двумя высокими башнями.