Ивница
Шрифт:
Приблизился вечер, тот осенний особо памятный вечер, когда по приказу комбата мы повытаскивали из воды ровно распиленные осины, сложили их на приметном взгорке, сложили так, чтоб можно было быстро покидать в кузов грузовика, но грузовика долго не было, поэтому мы имели возможность приглядеться друг к другу, пошутить, поговорить. Правда, тревожно настороженный, шелестящий осыпающейся листвою лес не располагал к шуткам, может, потому-то я отдалился от своих товарищей, уединился, вспомнил, как по такому же лесу приближался к блиндажу полковника Цукарева. А тут еще и озеро, оно омутово темнеет в пригоршнях
На закатной заре, восседая на попарно скрепленных железными скобами осинах, мы двинулись к штабу бригады, двинулись на том же грузовике, по той же ухабистой дороге. Я не думал, что мне еще раз представится случай увидеть многонакатно возвышающийся блиндаж, не думал, что сам полковник Цукарев будет напутствовать нас, пожелает нам удачи, благополучного возвращения.
– И не с пустыми руками, – так сказал полковник, сказал тогда, когда, спрыгнув с грузовика, мы приблизились к многонакатному блиндажу. – С вами, – продолжал полковник, – по моему личному распоряжению отправятся опытные товарищи: лейтенант Белоус и старший сержант Чернышев, из взвода разведки.
Они оба, и лейтенант Белоус, и старший сержант Чернышев, появились как из-под земли, а появившись, присоединились к нам, к нашей небольшой группе.
– Общее руководство операцией возлагаю на лейтенанта Брэма, – сказал полковник, сказав, он приложил руку к козырьку едва различимой в надвинувшихся сумерках фуражке.
– По местам! – скомандовал лейтенант Брэм, он и сам легко подбежал к сердито фыркающему грузовику, легко сел в его пробитую осколками кабину.
Когда мы выкатилась из лесу я глянул на небо, неба не увидел, непроглядная темь, ни единой звездочки, привстал, глянул в ту сторону, куда мы катились, в сторону переднего края, и удивился: ни кланяющихся ракет, ни стежек трассирующих пуль. Странно. Загадочно.
Не могу сказать, сколько времени, наверное, не меньше часа тряслись мы на своем грузовике, слышали, как приглушенно рокотал мотор, больше ничего не слышали…
Принято думать: на фронте, на войне все время стоит трамтарарам, и чем ближе к переднему краю, тем больше этого тарарама, но те, кто сидел подолгу в окопах, могут подтвердить, что и на войне бывает такая тишина, какая сродни кладбищенской тишине, кладбищенскому безмолвию. Пожалуй, я бы не догадался, не сообразил, где остановился наш грузовик, если б не ракета, она так близко положила свой поклон, что все мы припали к своим осинам, а потом по команде лейтенанта Брэма спрыгнули на землю, припали к земле. Чувствовалась близость реки, близость Дона.
Не так долго горит, недолго светит ракета, но ее ядовито-зеленый свет дал возможность нашим глазам увидеть наш передний край, он оказался пустынным, только траншеи, они – как морщины на ладонях моей матери, моей покойной бабушки…
Мы вошли в одну из траншей, первым вошел лейтенант Брэм, он повел нас по ее зигзагам, а куда, я и представить не мог, шел, предоставив себя воле комбата, вскоре все мы остановились, впереди что-то бугрилось, возможно, какое-то
– Иди!
Кто это? Ах, это лейтенант Захаров, это он приблизился к моему автомату, к моей плащ-накидке (забыл сказать: все мы вместо плащ-палаток получили плащ-накидки), мой давний товарищ обнажил белую кипень зубов и еще раз сказал:
– Иди.
– Куда?
– Прямо.
Я пошел прямо и совсем неожиданно очутился в неглубоко вырытом блиндаже перед обильно чадящей, приспособленной для ночного освещения патронной гильзой, перед приподнятым стаканом, до краев наполненным нашей русской водкой.
– Держи, – как-то не по-армейски обратился ко мне сидящий за сплетенным из придонского лозняка столом капитан-пехотинец.
Я посмотрел на комбата, он сидел рядом с капитаном, комбат кивнул светлой коротковолосой головой.
Стакан был выпит.
– Молодец! – похвалил меня чернявый, весь закудрявившейся капитан, должно быть, командир пехотного батальона.
Я чувствовал, что в блиндаже мне больше нечего делать, поэтому опять оказался на дне глубоко вырытого колодца, из колодца даже днем можно увидеть звезды, и я увидел, правда, всего-навсего одну звездочку, она была моей звездой, она не покидала меня до самого конца войны, больше тысячи ночей светилась над моей головой.
– Ты знаешь, где мы находимся? – спросил меня лейтенант Захаров, спросил тогда, когда я приобщился к своей звезде, к ее едва приметному свету.
Я представлял, где мы находимся, по крайней мере, ощущал дыхание плотно укрытого ночной темью недалекого Дона.
– На самом передке, – уточнил мой давний товарищ.
– А когда будем немцев глушить? – спросил я своего всеведущего товарища.
– В 12.00.
Я не мог определить время по своей звезде, но я чувствовал, до полночи, до 12.00 далеко.
Положила свой земной поклон еще одна ракета, она осветила всю донскую пойму, пожалуй, я мог бы заприметить свои следы, которые оставил на этой пойме, когда искал бесследно исчезнувших бахчевников.
Что-то отдаленно прохрипело, что-то заговорило. Радио? Знать, и вправду радио…
Простуженно, бескровно хрипел неужто Корсаков? Хрипел с возвышенного правобережья, говорил о том, как он долгое время не решался покинуть свой окоп, но все-таки решился, покинул и очутился чуть ли не в раю, досыта ест, пьет чай, кофий…
Я слышал, как стучал зубами лейтенант Захаров, как он старался сдержать себя, не сдержался, презрительно проговорил:
– Предатель… Изменник…
Впрочем, хрипел не Корсаков, кто-то другой, хрипел не очень-то долго, немцы не так уж доверялись идущим к ним на службу перебежчикам, они (немцы) охотней предоставляли свой микрофон русской музыке, русской песне. «Вниз по Волге-реке» – заливался, захлебывался удивительный, до боли родной голос, притих лейтенант Захаров, а в моем горле что-то застряло, я задыхался от обиды, от прилипшей к губам полынной горечи. Мне казалось, по моей вине русская земля, русская песня оказалась в немецком плену, в немецкой неволе.