Июльский заговор. История неудавшегося покушения на жизнь Гитлера
Шрифт:
26 июля в Берлине фон Хассель в последний раз пообедал в «Адлоне» вместе со своими сыновьями Вульфом и Гансом Дитером. 24 июля он случайно встретился в Грюневальде с Гизевиусом. Последний тщетно ожидал случая выбраться из Германии и, по словам Хасселя, был подавлен неудачей заговора и своим неучастием в его активной подготовке. А Гизевиус описывал, что «голова Хасселя была странно наклонена, словно он старался спрятаться от ужасной опасности, которая шествовала за ним по пятам». Впоследствии Гизевиус вспомнил, что при взгляде на Хасселя подумал: «Вот идет человек, за которым следует смерть».
28 июля фон Хассель был арестован в своем кабинете. Он встретил агентов гестапо сидя за столом, словно они были обычными посетителями. В тот же день среди ночи два гестаповца пришли к нему в дом в Мюнхене, разбудили
28 июля Вульф фон Хассель явился в берлинское гестапо и потребовал, чтобы ему разрешили разделить судьбу отца. Он сказал, что знал все, что известно его отцу, и если гестаповцы арестовали отца, то обязаны задержать и его. Но гестаповцы сочли этот поступок глупым жестом и отпустили его в Мюнхен, где он энергично взялся за освобождение матери и сестры, утверждая, что они невиновны, как и он сам. Вульфу удалось освободить женщин. Правда, их ограничили в передвижении, обязали оставаться в районе Эбенхаузен, где они жили.
31 июля Герделер все еще скрывался от гестапо. Наступил его шестидесятый день рождения. 25 июля он вернулся в Берлин, где жил поочередно у разных товарищей. Он знал, что гестапо известно о его назначении теневым канцлером, а Би-би-си передало, что за его голову установлена награда в один миллион марок. Герделер «отпраздновал» день своего рождения в доме мелкого клерка Бруно Лабедцки, который даже не знал его, но по доброте душевной предоставил стол и кров. Чтобы занять свое время, Герделер написал небольшой трактат о будущем Германии, которое, по его утверждению, должно было зависеть от соблюдения христианских принципов. Он никогда не одобрял убийства. «Вы не должны убивать», — не уставал повторять он. Неудачу Штауффенберга он расценил как знак свыше. Он сказал племяннице, фрау Гельд, что не надеется на спасение и понимает опасность, которой подвергаются те, кто предоставляет ему убежище.
Желая в последний раз увидеть свой дом в Западной Пруссии и поклониться могилам родителей, Герделер ночью 8 августа выехал из Берлина, имея при себе лишь рюкзак и трость. Пропуска у него не было, поэтому окольный путь до Мариенбурга занял два дня и две ночи. Ночь с 10 на 11 августа он провел в зале ожидания Мариенбургского вокзала. Утром он заметил слежку и понял, что его узнали. Пришлось потратить день, чтобы, петляя по городу и окрестностям, оторваться от хвоста. На следующее утро — 12 августа — совершенно измотанный, Герделер зашел поесть и передохнуть в небольшую гостиницу в Конрадсвальде, где его узнала старая знакомая. Она не остановилась перед предательством [58] . Когда за ним пришли, Герделер сделал слабую попытку скрыться в ближайшем лесу, но, когда его окружили, сопротивления не оказал.
58
Эта женщина — Хелене Шверцель — знала Герделера и его семью. По словам Риттера, она очень разволновалась, увидев знакомого, и позже чрезвычайно сожалела, что не подумала о последствиях и выдала его, желая всего лишь стать источником сенсации. Вознаграждение в размере 1 миллиона марок было вручено ей лично Гитлером — это событие широко освещалось в прессе. Она не воспользовалась этими деньгами. В 1946 году она была арестована и приговорена к шести годам заключения. Семья Герделера великодушно сообщила суду, что не таит против нее злобы.
Через пять дней — 17 августа — Шлабрендорфа разбудили рано утром и сообщили, что он арестован. Когда наступил тот самый момент, о котором он так часто с ужасом думал и которого ждал почти месяц, что-то удержало его от самоубийства. Он даже не воспользовался двумя реальными возможностями побега от своих охранников, пока его везли из Польши в Берлин. У него появилось некое внутреннее убеждение, что ему необходимо пройти через заключение и допросы и тогда он останется в живых. К тому же он опасался за семью, за которую могло взяться гестапо, если он сбежит. Итак, 18 августа его доставили на Принц-Альбрехтштрассе и поместили в одиночную камеру.
В то время как Шлабрендорфа везли в Германию, Клюге получил от Гитлера весьма холодное уведомление об увольнении, доставленное его молодым преемником — фельдмаршалом Вальтером Моделем. Модель вел себя очень вежливо, однако Клюге был ошеломлен страшной новостью. Гитлер даже не потрудился направить ему личное послание о смещении с должности. Блюментрит не мог сообщить фельдмаршалу ничего успокаивающего. Клюге чувствовал себя ответственным за тяжелое положение во Франции. Лa Рош-Гийон уже обстреливали быстро наступающие союзнические войска. Так, 18 августа Клюге тоже оказался перед фактом будущего допроса в Германии. Он написал письма Гитлеру, своей жене, сыну и выехал в Берлин на служебном автомобиле. Водитель несколько раз слышал, как фельдмаршал разговаривал сам с собой. Около Вердена Клюге приказал остановиться, чтобы перекусить. Лежа на коврике в тени развесистого дерева, он принял яд и умер. В письме Гитлеру он сообщил об этом предполагаемом шаге.
«Мой фюрер, я всегда признавал ваше величие, вашу железную волю, которая поддерживала вас и национал-социализм в трудные минуты. Вы провели великую и почетную битву. <…> Проявите свое величие еще раз и положите конец безнадежной борьбе. <…> Я ухожу от вас, оставаясь ближе к вам, чем вы это представляете».
Шлабрендорф вскоре оказался в группе воистину выдающихся заключенных. Периоды одиночного заключения нарушались вызовами на допросы и посещениями душевой, куда также приводили других обитателей тюрьмы. Среди них были Остер, Хассель, Герделер, Мюллер, Попиц, Лангбен и даже Канарис и Фромм. Хотя заключенным было запрещено разговаривать, все же им удавалось переброситься несколькими словами. Охранники часто проявляли показное дружелюбие, бывшее одним из методов добывания информации у людей, которые никогда не знали, что их ждет в ближайший час, и потому их нервы были напряжены до предела. Зачастую кто-то из охранников, обычно старый полицейский служака, выказывал враждебность к Гитлеру и симпатию к его врагам, а некоторые заключенные, назначенные на выполнение хозяйственных работ, старались сделать то малое, что они могли, для людей, являвшихся членами движения Сопротивления.
Первый допрос Шлабрендорфа вел комиссар Хабекер из криминальной полиции. На заключенного надели кандалы и отвели в комнату для допросов. Хабекер стал требовать признания, утверждая, что имеет показания многих свидетелей и не сомневается, что Шлабрендорф напрямую замешан в покушении на жизнь Гитлера. Но только Шлабрендорф интуитивно почувствовал, что гестапо почти ничего не знает о его деятельности, и решил все отрицать. У него было некоторое представление о методах гестапо — ложь о множестве свидетелей, поддельные документы и письменные показания. Шлабрендорф упорно отрицал все, и гестапо перешло к следующей стадии допросов.
Первым делом его сковали цепями по рукам и ногам и оставили в таком состоянии на весьма продолжительный период. Это лишь в первое время укрепляет стремление бороться, а потом ведет к тяжелой депрессии. Как и остальные узники, Шлабрендорф жил впроголодь и мог быть вызван на допрос в любое время дня и ночи. Допросы зачастую продолжались много часов. Шлабрендорф неустанно повторял, что ничего не знал ни о заговоре, ни о его участниках. Следствие зашло в тупик. Гестапо нужно было не столько признание Шлабрендорфа о его собственном участии, сколько информация о других заговорщиках.
По словам Шлабрендорфа, меры третьей степени и пытки усиливались с ростом разочарования допрашивающих: долгие периоды ожидания в приемной перед вызовом к следователю, разная техника допроса, быстро сменяющие друг друга. За оскорблениями и побоями следовали спокойная беседа, затем призывы к чести и совести, разговоры о присяге, потом снова оскорбления… Все это было рассчитано на уничтожение воли к сопротивлению. Комиссар часто бил Шлабрендорфа по лицу, но что было стократ хуже — он позволял этим заниматься своей секретарше, двадцатилетней девице, которая получала явное удовольствие, нанося удары закованному в кандалы и наручники беспомощному человеку, и даже часто плевала на него. Шлабрендорф держался стойко и приводил следователей в еще большую ярость, спокойно указывая на незаконность их действий.