Июнь-декабрь сорок первого
Шрифт:
– Товарищ Сталин! Назначьте меня командующим Воронежским фронтом.
– Вас?..
– Сталин удивленно поднял брови..."
Ах, как я жалею, что ничего не знал об этом при моей встрече с Ватутиным зимой 1943 года. Непременно бы расспросил о подробностях. Случай-то, как говорится, из ряда вон. Надо было обладать большой верой в свои возможности, свои силы и, конечно, незаурядной решимостью, чтобы сделать такое заявление Верховному, пренебрегая ради великого дела мелочными условностями. Ватутин обладал всем этим. И Верховный утвердил его в должности командующего фронтом.
...Прощаясь
Каково же было мое изумление, когда Ватутин, так хорошо принявший меня, вдруг отказал мне. Отнюдь, как выяснилось, не по скупости, а по доброте своей и трезвости взглядов: не хотел подвергать меня необязательному риску.
Все же я уговорил его. Дал он мне и даже не один, а два самолета.
– На всякий случай...
– объяснил Николай Федорович эту свою щедрость.
* * *
Владимир Лидин принес фельетон с интригующим заголовком: "Мед и пчелки". В руки писателя попал дневник старшего фельдфебеля 305-го пехотного полка Карла Баумана. Фельдфебель с педантичной аккуратностью записывал каждый день все, что происходило на его глазах, и свои переживания. Событий было много, переживания же связывались, главным образом, с едой - автор любил пожрать, особенно обожал мед.
Вот выдержки из дневника:
"22 июня. Война с Россией. Переход через Прут в 2 часа... Говорят, в России хороший мед.
25 июня.
Наша атака отбита.
2, 3, 4 июля. Сильное сопротивление русских (Абель и Кельман убиты...).
28 июля. Убит Раумер..."
И так каждый день - то убитые, то тяжело раненные. Но при этом автор не забывал о меде:
"7 августа. Александровка. Дождь. Расположились в крестьянском доме. Наконец мы достали мед. Блаженство было бы полным, если бы не бомбежка.
11 августа. Выход в 6 часов. Отдых в фруктовом саду. Осталось немного меда из Михайловки. Мед - прекрасная вещь!..
20 августа. Прибытие в Бобринец в 6 часов. Отдых - фруктовый сад, пиво и чудесный мед. Почему я такой сластена? Решено: я остаюсь в России. Здесь можно будет даром заполучить огромную пасеку вместе с рабочими. Эмма приедет сюда, и мы будем жить как в раю".
Наконец последняя запись:
"30 августа. 9 человек убитых, 3 человека раненых. Сильный артогонь, воздушная атака..."
К этому дневнику - колючий комментарий писателя, раскрывающий суть заголовка:
"В общем, мед действительно был. А потом прилетели пчелки. Пчелка ужалила старшего фельдфебеля Баумана, и ему пришлось расстаться и со своим дневником, и с надеждами на хорошую жизнь. Любители чужого меда должны знать: наши пчелки больно кусаются".
Хотя номер газеты был уже сверстан, все же эту заметку втиснули на четвертую полосу.
Сводка Совинформбюро совсем краткая: "В течение 24 сентября наши войска вели бои с противником на всем фронте". За этой краткостью кроются драматические события. Армии Юго-Западного фронта бьются уже в окружении. Реальная угроза нависла над харьковским промышленным районом и Донбассом. Ленинград - в блокаде. Крым отрезан от страны. Правда, на центральном стратегическом направлении враг остановлен. Надолго ли? Нет сомнений, что немцы готовятся к новому прыжку на столицу. Не прекращаются налеты на Москву фашистских бомбардировщиков.
В эти грозные дни вновь прозвучал вдохновенный голос Алексея Толстого. Опубликована его большая статья "Нас не одолеешь!". Эта статья доставлена в редакцию из Горького. Как туда попал Толстой? А вот так.
Позвонил мне секретарь ЦК партии А. С. Щербаков и сказал, что решено эвакуировать Толстого с семьей в Горький.
– Почему?
Почувствовав в моем голосе протестующую нотку, Александр Сергеевич объяснил:
– Он ведь не только ваш корреспондент, но и... Толстой! Не можем мы рисковать его жизнью...
Признаться, не все мне было понятно в этом решении. Враг не так уж близок к Москве. А что касается бомбардировок, то все мы, и Алексей Николаевич в том числе, уже как-то приспособились к ним.
Не сомневался я, что Толстой воспримет это решение, мягко говоря, без энтузиазма. Он не в тыл рвется, а на фронт - хочет видеть войну своими глазами. Выпрашивая у меня командировку в действующую армию, не перестает повторять одно и то же:
– А знаете ли вы, что я в первую мировую войну был военным корреспондентом?
Напомнил про Испанию, где побывал в окопах под Мадридом.
Все это давно известно всей нашей редакции, и мои ответы Алексею Николаевичу тоже однообразны. Я объяснял Толстому, что и время другое, и война другая.
На второй день после моего разговора со Щербаковым Толстой пришел в редакцию явно расстроенный и, чувствовалось, был крайне смущен неожиданным поворотом в своей судьбе. Сказал негромко:
– Выгоняют меня из Москвы...
Что мог я ответить ему? Чем успокоить? Молча развел руками - это означало, что сделать ничего не могу. Алексей Николаевич понимающе кивнул и пообещал:
– Буду там писать. Для вас, для фронта...
Через несколько дней после его отъезда редакция командировала в Горький Дмитрия Медведовского. Писатель встретил нашего посланца дружески, забросал его вопросами:
– Как Москва?
– Часто ли бомбят?
– Что нового на фронте?..
С Медведовским мы послали Толстому кое-какие материалы для статьи. Должен признаться, что они были сухи и однообразны - голые цифры и факты. Но я надеялся, что перо маститого писателя оживит их. Однако Толстой не стал "оживлять" наши материалы. Сам выехал на заводы. Встречался и беседовал там с рабочими, инженерами, партийными работниками, комсомольцами. Из огромного числа накопленных таким образом фактов Алексей Николаевич отобрал самые характерные, самые впечатляющие. Статья получилась чудесная, отличалась конкретностью. Автор намеренно избегал общих мест. Он рассказывал о героических свершениях народа лишь в одном из уголков нашей необъятной родины - Горьковском крае.