Из бездны
Шрифт:
Павлуша сделал шаг вперед. Потом вдруг как-то подскочил ко мне и, припав губами к моей щеке, близ самого уха, жарко зашептал:
– Методом выворачивания тебя наизнанку.
Отстранился и пронзительно захохотал. Я отшатнулся, выронил книгу, попятился и, наткнувшись на кресло, рухнул в его объятия. Павлуша тут же кошкой прыгнул мне на колени, по-женски прильнул к моей груди, а сам продолжал заливаться каркающим хохотом, от которого ледяной ужас растекался по моему нутру. Хохот был в точности как у мертвого Володи Николаева.
Отсмеявшись, он поднялся, да еще так, будто брезгливо отряхивался после прикосновения
– Я с тобой не шучу. Я тебя выверну. И если надо – то во всех смыслах. Физически в том числе. Я тебя загоню в змеиную яму такого ужаса, где из тебя все человеческое выпарится, всякая забывчивость тебя покинет, и ты вспомнишь. Знаешь, как перед самой смертью вспоминают всю свою жизнь до мелочей – так и ты вспомнишь, все до последней буковки. Будешь блевать памятью до опустошения.
– Да кто ты такой?.. – прошептал я, ерзая в кресле от внезапных болезненных спазмов, пронзивших мышцы обеих ног.
Павлуша взмахнул рукой и подбросил книгу вверх. Едва вырвавшись из пальцев, она бесследно растворилась в воздухе.
– Кто я такой? – едко ухмыльнулся он. – Ты как думаешь, в загробном мире обитают одни лишь обычные мертвецы? Бесплотные тени слоняются в скорби и смертной тоске, да? Есть еще и коренные обитатели – те, что мертвы, хотя никогда не жили и не рождались, малые и великие. Некоторые – настолько великие, что в их телах, как паразиты, обитают другие мертвецы. Настолько великие, что само их присутствие в вашем мире поставило бы реальность под сомнение. Наверное, поэтому их изначально и не позвали на вечеринку, они родились в этой тюрьме без времени и пространства. Но теперь у них есть шанс выйти на поверхность. И это, между прочим, благодаря и тебе, Дима. Хочешь знать, кто я? Я тот, кто может испарить твою кровь силой мысли. Тот, кто может в один миг населить твой кишечник плотоядными червями, которые будут жрать тебя изнутри. Любые пытки, любые галлюцинации, любые кошмары. Все, что можешь себе представить, и даже больше. Хотя это все цветочки по сравнению с тем, что могут мои покровители. Поверь, лучше тебе не знать, ха-ха, лучше не знать!
Я смотрел в хищное и жестокое лицо этого существа, судорожно хватая воздух, который хрупким стеклом крошился у меня на зубах. Пот затекал в глаза, все плыло и двоилось, и чудилось, что стены комнаты падают на меня, захлопываясь створками капкана, и кресло подо мной разверзается, становится колодцем, а я лечу в его темную глотку.
Длинный склизкий язык высунулся из вонючего Павлушиного рта и лизнул меня в глазное яблоко. Раздался сладострастный шепот:
– Но убивать тебя я не буду. Как бы ни хотел. Ты нам еще нужен.
То, что Павлуша сделал со мной, никак в сознание не вмещалось. Какой-то дурной сон, лишенный логической последовательности, дробящийся на калейдоскоп образов, и все они друг другу противоречат. Самым реалистичным был образ, в котором Павлуша, вскрыв мою грудную клетку и выломав несколько ребер, всунул морду мне в нутро, урчал и чавкал, что-то пожирая. Поднимал голову и остервенело тряс ею, чтобы оторвался зажатый в зубах кусок моей плоти, тянувшийся из обнаженных внутренностей. Прочие картины, теснившиеся в моей памяти, были еще более фантастичны.
Я даже не знаю, сообщил ли я что-то Павлуше – он поглощал информацию каким-то нечеловеческим способом, напрямую из меня, высасывал ее из моей кровоточащей плоти, а когда я оказывался на грани смерти, он собирал меня из ошметков, на которые я распадался, чтобы вновь и вновь пытать, пока не выпотрошит мою память целиком.
Я внимательно осмотрел себя: ни швов, ни шрамов. Ощупал ребра – все целы. Значит, никто меня не вскрывал, по крайней мере физически. А стало быть, все это… метафора? Или теперь все метафоры стали реальностью, и принципы обыденной логики уже нельзя применять к случившемуся?
Пока длилась экзекуция – или как еще назвать то кошмарное и неопределенное, что творил со мной Павлуша, – пока длилась эта пытка, мне мерещилось что-то чудовищное, какие-то безобразные фигуры, ползающие по стенам, по потолку, вертевшиеся рядом. Одни мелькали, быстрые, как пронзительные болевые спазмы, другие едва передвигались, третьи цепенели в неподвижности.
Фигуры нелепые, отчасти человекообразные, отчасти чудовищные. Одна была почти человеческой, только вместо глаз торчали из-под надбровных дуг два свиных рыла. Это существо смотрело на меня своими четырьмя ноздрями, и я чувствовал внимательный, умный, недобрый взгляд из черных отверстий.
Менее всего походило на человека огромное насекомое вроде саранчи, кузнечика или богомола, скрещенного с каракатицей.
Мне казалось, что я галлюцинирую, но пришло понимание: я вижу новую реальность. Новую – для моего зашоренного восприятия, но, в сущности, старую, ветхую, древнюю.
Павлуша не просто терзал меня – он изменял саму структуру моего сознания: шаткое и зыбкое человеческое превращал в какое-то… черт его знает какое. Чтобы добыть из омута моего беспамятства затерянные сведения, следовало расчленить, а после – пересобрать заново все мое существо. Как бы вывернуть меня наизнанку, сокровенные глубины моего «я» сделать поверхностью, обнажив самое нутряное, интимное. Поэтому я и вижу теперь то, что человеку видеть не положено.
И все это даже… смешно. Да, это просто смешно, черт побери! Припадки тошнотворного омерзения к самому себе, что я испытывал после ухода Павлуши, сменялись припадками злорадно-яростного смеха.
Я сошел с ума? Нет, тут другое, нечто худшее. Или лучшее – это как посмотреть. Психоз отныне стал моей нормой, моей линзой восприятия.
Дни, что провел затворником в стенах своей квартиры, я не считал. Мне нужно было идти в поликлинику для продления или закрытия больничного, но я никуда не пошел. Даже в магазин не выходил, на звонки и сообщения с работы не отвечал. Доедал последние крохи продуктов, которые сумел отыскать в своих запасах.
Выглядывая из окна во двор, я видел то же, что и всегда, но чувствовал: теперь привычная реальность стала враждебной – враждебной для меня, а может, и для всех вообще. Весь мир казался вьетнамской ямой-ловушкой: сделай шаг – и провалится тонкая сетка с травой поверху, и в тебя вонзятся бамбуковые острия, вымазанные в нечистотах. Тревожное и грозное нечто незримо витало в воздухе.
Лежа в постели, я засыпал, просыпался, вновь засыпал и не мог понять, куда попал во время очередного перехода – в явь или в сон? Когда я смотрел на часы, казалось, что время течет вспять; я проваливался из «позже» в «раньше». Конечно, не время виновато, а моя память, путавшая цифры.