Из истории Кубанского казачьего хора: материалы и очерки
Шрифт:
Июнь 1950 г.
Нью — Йорк
Священник Константин Образцов.
Автобиографический очерк [80]
Вот моя краткая биография. Родился я в 1877 году 28 июня в г. Ржеве Тверской губернии. Отец мой — Николай Дмитриевич Образцов — служил там на Рыбинско — Бологовской железной дороге. Происходил он из духовного звания — сын священника и сам первоначально учился в духовной семинарии, но по домашним обстоятельствам ему пришлось переменить карьеру. Немало жизненных неудач выпало ему на долю, но, будучи человеком подвижного и неунывающего характера, он стойко превозмогал все невзгоды.
80
Кубанский Казачий Вестник. 1916. 5 июня.
Много светлых детских воспоминаний сохранилось в моей памяти.
Отец был все время занят службой. Нас, детей, было двое: я да сестра (старше меня двумя с лишним годами). Мы были всецело на попечении матери — Екатерины Алексеевны (урожд. Милорадовой). Кроткая и ласковая, терпеливая мать — подвижница! Помню ее часто молившеюся по ночам у детской колыбели.
В 1882 году отец мой перевелся на Кавказ, в г. Тифлис, а мы, пока он устраивался там на закавказской железной дороге, более года проживали в сел. Васильевском, у родственников по матери. Село большое и богатое и чрезвычайно живописное. По соседству тянулись леса и обширная тенистая роща с богатой помещичьей усадьбой в ней. На краю высокая каменная церковь. Это село мне тем особенно памятно, что там я от матери получил первые уроки грамоты, научился читать по складам. Для отца это было сюрпризом. Мне было тогда не более пяти лет. Таким образом, на Кавказ я приехал уже грамотным.
Не долго прожила на Кавказе мать. Спустя год по переезде она умерла от простуды в г. Тифлисе (в 1884 году). Начался трудный период скитаний для нас, детей. Негде было отцу пристроить малышей, оставшихся без призора. Ввиду этого отец, по миновании траурного года, женился на второй — грузинке, Евфросинии Мерабовне (урожд. Цкитишвили). Она осталась бездетной и это обстоятельство помогало ей отдавать свое внимание нашему воспитанию. Особенно заботилась она о моем религиозном развитии. Ей же, собственно говоря, я обязан и своими первыми стихотворными попытками, так как уже с восьми лет я слагал рифмованные поздравления в день ее ангела и получал за это большие похвалы. Это заставляло меня повторять опыты. Первым более сознательным пробуждением моей малютки — музы было стихотворение «Караван», написанное на девятом году жизни. Оно, как помнится, вышло у меня большое и картинное. Конечно, оно бесследно пропало, как и все мои тетради с первоначальными поэтическими упражнениями. Признаться, я и сам немало пожег их по чувству неудовлетворенности. Читал усердно. Что попадется под руку. Очень любил читать «Переписку с друзьями» Гоголя. А он ведь сжег же вторую часть своих «Мертвых душ» и великие риторы древности советовали: «Чаще поворачивай стиль», т. е. стирай обратным концом написанное тобой на вощеной доске. Я так и делал: «сжигал» и «чаще стиль поворачивал»…
Девяти лет определили меня в городское училище при Александровском учительском Институте. Из третьего отделения этой первой моей школы родители перевели меня в Тифлисское духовное училище. По окончании там курса я прошел в Тифлисскую духовную семинарию.
За это школьное время мои поэтические опыты не прекращались. В духовном училище моим цензором и руководителем был преподаватель русского языка В. В. Раевский, которому я отдавал на оценку стихи, тщательно переписывая их в тетради. Человек чуткий и музыкальный, он любил поощрять благие порывы в своих питомцах. Потом большое влияние на меня оказал А. П. Альбов, семинарский преподаватель русской литературы и философских наук. По его предметам я занимался с особенной любовью и усердием. Он также был пестуном моей музы.
Но особенным подспорьем для меня явилось то обстоятельство, что еще с первых классов духовного училища я тесно сдружился с одним из своих товарищей (И. П. Б — в), таким же мечтателем и любителем поэзии и писательства. Мы были неразлучны в семинарии. Всюду видели нас вместе, так что одного без другого нас не могли и представить. Словно «Кастор и Полукс». Мы усердно занимались чтением, саморазвитием. К каждой прочитанной странице относились критически. Увлекались произведениями корифеев русской литературной критики и публицистики. Перечитали Белинского, Добролюбова, Писарева, даже Шелгунова и Скабичевского. Но все-таки во главе чтения у нас были поэты. Мы не расставались с творениями Пушкина и Лермонтова. Они были нашими друзьями. Они создали в наших молодых душах свой пленительный мир грез и очарований. И, конечно, мы усердно старались подражать им, особенно — Лермонтову. Нас пленяли дивные красоты кавказской природы. Были даже попытки под ее наитием написать целые поэмы («Нирван», «Лейла», «Подвижник» и др.). Любили мы и Надсона. Чуть ли не всего декламировали наизусть. Да и кто из юношей нашего поколения не тяготел к этому кристально чистому поэту? Среди кумиров наших были также Некрасов, Плещеев и Майков. Зачитывались и произведениями К. Р. Из западных же корифеев нас особенно пленяли Байрон, Шелли, Шатобриан, Шекспир, Виктор Гюго и Смайльс.
К тому времени относится и моя первая попытка постучаться в двери редакции. Попытка оказалась успешной. Это было в 1893 году 3 сентября, когда я отнес в редакцию издававшейся в то время в Тифлисе газеты «Новое Обозрение» свое стихотворение: «Полно, утешься, дитя мое милое» (Утешение). Первый успех окрылил мое усердие, и от поры до времени я стал помещать свои стихи в местном «Вестнике Грузинского Экзархата».
Но тут началась для меня с моим неразлучным приятелем удивительная полоса увлечения аскетическими творениями. Началось так незаметно, под влиянием миссионерской и проповеднической деятельности нашего инспектора семинарии иеромонаха о. Исидора Колоколова, весьма даровитого и пылкого оратора. Начитались Эпиктета, Сократа и других моралистов древности. Перешли на произведения святых отцов и византийской аскетики. Мы усиленно штудировали книгу «Невидимая брань» еп. Феофана. Выписывали в особые тетради огромные выдержки из творений Макария Египетского, Ефрема Сирина, Фомы Кемпийского, о. Иоанна Кронштадтского. То было всепоглощающее увлечение с твердым намерением все почерпаемое в этих книгах копировать в себе, применять к личной жизни, невзирая ни на что. Увлечение доходило почти до фанатизма. Всякие препятствия учитывались нами как подвиг искуса. Тут имели место акафистные моления на всю ночь, хождения с богомольцами по монастырям, добровольные обеты, не исключая даже таких, как обет полного молчания, что, конечно, было очень не выгодно в нашем положении как учеников, прежде всего. А потом все это весьма отражалось и на наших молодых организмах. Мы запостились не на шутку. Для моего приятеля это завершилось длительной болезнью, не позволившей ему даже закончить семинарского курса. Моя комплекция оказалась выносливей. Да и сам я, наконец, понял крайности такого увлечения. Последнему способствовало то обстоятельство, что отец мой поместил меня в семинарское общежитие, требования которого заставили меня войти в известную норму жизни. Там же, в общежитии, вновь ожила моя муза; опять я окружил себя поэтами и подолгу засиживался с ними. Писал дневник, и даже рассказы.
За год перед окончанием семинарского курса меня постигло горе: умер мой отец и я, таким образом, оказался круглым сиротой. В 1900 году я окончил курс духовной семинарии по первому разряду, студентом. Семинарское начальство направляло меня в Духовную Академию (Петроградскую), как лучшего воспитанника; но тогда у нас, семинарской молодежи, было крайнее увлечение университетом. Потянуло и меня туда же, несмотря на полное отсутствие материальных средств. Предостерегал меня ректор семинарии (о. Стефан Архангельский, впоследствии архиепископ Могилевский), но, видя мою настойчивость, потом и сам помог мне добраться до университета. В том же 1900 году я поступил по предварительному экзамену в Юрьевский университет по юридическому факультету. Новые условия жизни, свободной и кипучей, как сама юность, студенческие кружки, лекции, новые веяния, все это увлекало молодую душу. Посещая лекции не только своего, но и других факультетов, я нашел для себя более сродным историко — филологический факультет, на который спустя семестр и перечислился. Но трудно было учиться без всякой материальной поддержки. В Юрьеве на кондиции рассчитывать было нельзя. На лето я ездил на Кавказ в г. Тифлис, где и прирабатывал себе уроками и службой на железной дороге. В одну из таких поездок (в 1902 году) я женился на девице С. П. Б — овой, сестре своего товарища (И. Б — ва), о котором была речь выше. Таким образом, наша давнишняя дружба завершилась родством.
Женитьба дала мне нравственную жизненную опору, освободив меня от угнетавшего меня чувства одиночества. Вместе с тем во мне усилилось первоначальное тяготение посвятить себя на служение церкви. Это мое стремление встретило большую поддержку со стороны жены и вот, уволившись из университета, в 1904 году 13 июня я принял священный сан и был назначен на штатное место священника при карсском епархиальном соборе. Там же я потом исполнял обязанности карсского окружного миссионера. Меня увлекла деятельность проповедническая, и в этом направлении я старался работать над собой.
В 1908 году я был переведен на должность миссионера згодан, проповедника по Борчалинскому уезду Тифлисской губернии (уроч. Джелал — Оглы), а вслед за тем в том же году перевелся во владикавказскую епархию на должность помощника епархиального миссионера — проповедника и был командирован епархиальным начальством на киевский всероссийский миссионерский съезд в качестве депутата от епархии.
Но слабое здоровье не позволило мне долго нести миссионерские обязанности. Спустя год я по прошению занял приходское место (настоятеля) в станице Слепцовской. Но там крайне не повезло мне. И прежде всего — там посетило меня великое горе: в один год (1910) я потерял детей. Смерть малюток, особенно сына — первенца, необычайно даровитого и прекрасного мальчика — Коли, крайне потрясла меня и жену. Мы, осиротелые, чувствовали себя как бы выбитыми из жизненной колеи, и только одна милость Божия спасла нас тогда от окончательной гибели. Памяти сына я написал большую поэму («Над родной могилой»), в которой дал простор своим слезам и своей примиряющей вере в Промысл Божий. То был мой поэтический сорокоуст по сыну. Поэма по частям была в то время отпечатана в разных журналах («Русский Паломник», «Кормчий», «Искры жизни», «Владикав. епархиальн. ведомости»).