Шрифт:
Глава I
Дождь гулко стучал по карнизу, ставни хлопали и скрипели. Ветер выл в старой печной трубе, хоть нянька и закрыла заслонку. Было холодно и хотелось есть, он прятал озябшие руки в незаконченном вязании матери. Она для него трудилась. Что-то мягкое, теплое. Чтобы бродить по двору промозглыми зимними днями. Пряжа толстая, серая, немного колючая и пахла все также ее руками – лавандовым маслом, медовыми каплями, какими-то травяными настойками, которые каждый день приносил ей аптекарь. Он водил рукой по старой книге, а на крошечном пальце оставалось еле заметное серое пятнышко. Дешевая бумага, чернила и того хуже – книга тоже принадлежала ей. Еще
"За бескрайние поля, – читал он. – за бурливые долгие реки лежал его путь. И ехал рыцарь не день и не два, и звезды вели его ночью."
Дождь все шел, сквозняк гулял по полу. Чего хотелось больше – есть или плакать – он не знал, а потому продолжал кутать ладошки в шерсть и читать. Снова и снова. Буквы прыгали, прятались друг за дружку, а рыцарь ехал и ехал, все мечтал и страдал уже не одну страницу. Из-под стола доносилось шуршание. Мелкая мышь выбежала на середину комнаты и привстала на задние лапы.
– Иди сюда, Ганс, – мальчик поманил мышь рукой. – Иди, иди.
Мышь подбежала, понюхала пальцы и снова шмыгнула под стол. Ничего съестного не было. Тишина наступила вновь. Снизу доносился стук, чьи-то торопливые шаги, перешептывания.
О нем не вспоминали, казалось, уже много часов. Ни о нем, ни о старшем брате Лоренсе, отцовской гордости и надежде. С тех самых пор, как после раннего завтрака в их дубовые ворота постучался гонец в шляпе с нелепым пером, ущипнул служанку за щеку, протянул ей письмо для хозяина, перевязанное черной шелковой лентой. Отец в то время был в кабинете, рассматривал горы счетов и прочих тоскливых бумажек. Комната пахла копотью из-за дымохода, который давно никто не чинил. Ланс стоял подле отца. Стройный, с бесстрастным лицом, порой он кивал на редкие фразы. Младший же прятался за спину няньки, изредка дергал ее за ленты белоснежного грубого фартука.
Отец отложил перо, взял нож, срезал печать и ленту.
– Хорошие новости от твоей матери, малыш, – кивнул он ему и поманил его пальцем. – Она наконец-то мертва.
Это было утром, а теперь уже вечер, и больше он не видел ни отца, ни брата, а теперь не увидит и матери. Весь этот месяц он считал, что это ошибка, что это не мать тогда сидел верхом даже без дамского седла на огромном сером коне. Рядом на вороном сидел его дядя, что-то мрачно нашептывал ей, тревожно поглядывал по сторонам. Она уезжала и, казалось, уезжала надолго. Тонкий серый плащ, как крыло горлицы, бился на сильном ветру, а в глазах стояла печаль. Было раннее утро. Солнце еще не взошло, только блеклая полоска света виднелась на горизонте. По ее щекам текли слезы, но она их будто не чувствовала, только все продолжала торопливо нашептывать няньке, чтобы та потеплее одела детей, застегнула им под горлом колючий меховой воротник. Ланс на десять лет старше. Ланс взрослее, умнее. Он молчал, угрюмо смотрел на мать и с ненавистью – на дядю.
– Ланс, Ланс… – он все дергал брата за рукав. Нянька сказала, что если он будет вести себя тихо и не реветь, то получит потом леденец. – Ланс, куда мы едем? Почему мама плачет? Где папа, Ланс? Где он?
– Молчи, – старший прошипел и вырвал свой рукав из ручонок брата. – Отца, – веско сказал он. – здесь нет. А ведь следовало, не так ли?
Ланс спрашивал мать, но тогда он это не понял. Во дворе послышался шум. Мать вздрогнула, кони нервно заржали. Ворота тяжело распахнулись, и из них вышел отец. Он не спал,
– Что же, Гертруда, – он взял коня за поводья. Он так просто ее не отпустит. – Неужто решилась? Неужто такая глупая, беспросветная трусиха, как ты, в итоге решилась отважиться на еще большую глупость?
– Отпусти меня, – мать отвечала тихо и слабо. – Ты уже ничего не поделаешь. Никак не остановишь меня, все готово, так отпусти же поводья, и нас отпусти.
Отец скривился. Похлопал коня по сильной шее, погладил шелковистую гриву.
– Еще и лучших коней забираешь, не так ли. Ты скромницей никогда не была. Что если уж кто с гнильцой, то с гнильцой до костей.
– Это мои кони, и ты это знаешь, – хрипло перебила жена. Первый страх отошел, и она переменилась в лице. – Мои. Они были моими, приданным моим. И ты прибрал их к рукам. Как и все мои старые книги, как и мои драгоценности – ты отдавал их оценщикам, чтобы подкупать таких же бездушных людей, как и ты. Все мое стало твоим, только тебе этого мало – ты и жизнь мою отнял, мою молодость и тепло, задушил, выпил все без остатка. Только ничего ты теперь не сделаешь, а мне все равно, что о тебе потом будут судачить. А теперь отойди. Отпусти поводья и уйди с дороги. Ланс, Эбби… – она протянула сыновьям дрожащую руку. – Поедем, милые, быстрее, быстрее…
Отец рассмеялся, положил ладонь на плечо своего старшего сына.
– Отпустить? Тебя здесь не держит никто. Не нужна мне в хозяйках такая дура и падаль, как ты. Ни ты, ни мой драгоценный братец. Уезжай, и скатертью тебе дорожка, моя дорогая. Только вот дети останутся здесь. И ты не увидишь их больше. И кажется мне, – он ухмыльнулся. – С такой матерью они даже не против. Лоренс, не так ли?
– Ланс, – тихо шептала мать. Она следила, так следила за ним, а белые пальцы дрожали.
Брат отвернулся.
– Правильно, парень, – усмехнулся отец. – Не тебе жить с позором, а ей. Эберт, иди сюда.
Он вздрогнул. Посмотрел на светлое, нежное и испуганное лицо, на огромного вороного коня, готового с места сорваться. На отца. Что происходит? Куда едет мама и когда она вернется? Он замерз и ему хотелось плакать и спать, и только обещание, данное няньке, его останавливало. Признаться, ехать ему никуда не хотелось. Его выдернули из теплой постели, наспех помогли одеться, не слушая возражений, а сейчас даже Ланс отказывается ему что-то сказать. Лицо матери было бледным и казалось ему восковым.
Он насупился и решительно подошел к отцу. Хотел втиснуть свою мокрую ладошку в его руку, но тот того не заметил.
Он низко поклонился, как его учила нянька, светлые кудри упали ему на лицо.
– До свидания, милая матушка, возвращайся скорей, – он улыбнулся, как и было положено.
– Эберт… – прошептала мать.
– Они останутся здесь, – ровно сказал отец и сжал плечо младшего так, что тому захотелось заплакать. – Они останутся, а ты уедешь и никто, никто больше не услышит о твоей мелкой душонке. Можешь считать это моим подарком. Но если ты скажешь им с этого момента хоть слово. Хоть слово, Гертруда, клянусь – я прикажу слугам пристрелить твоего драгоценного любовника, который так жалко прячется за твоей юбкой и стыдится вымолвить хоть малое слово. Ты знаешь, у моих людей зоркий глаз и хорошо натянуты луки.