Из одного дорожного дневника
Шрифт:
— А может быть, и с голода издох, — добавил крестьянин после небольшой паузы.
— Как же это он задел рога и вынуть не мог? Ведь они же у него к концу уже.
— Ну, или вширь как завязил, или не умел полегоньку вынуть, все рвал досадуючи, а коренья крепкие, догадки же нагнуться не было. Зверь, хоть дорогой, но все же глупый.
— Поймать его легко или нет?
— Пустое дело: сгородил станочек да положил сена, он и придет; запирай сзади да веди. Так их и ловили, кому там их отсылали, не знаю, королю какому
— Чего ж ему идти на сено, когда оно у него есть в лесу?
— Какое там сено?
— Вы же готовите, осокою, как ты говоришь?
— Это даровая работа! Пустое дело с этим сеном.
— Отчего?
— Первое, что его на всех зубров не наготовишь, а второе, что они его сразу все попсуют (попортят): нажрутся, да давай копать его, да кататься на нем, спать разлягутся, все перемочат, перегадят под ногами, да так оно в снегу да в грязи и гноится. Шкода (жаль) работы только, — прибавил он, вздохнувши.
— А в скольких местах кладут сено по пуще?
— Бог их знает, только везде, все одно, сено это зубрам не в помощь. Сгубят сразу все сено и пошли целую зиму кору глодать; пока снег мал, еще осинки молодые скусывают, а там пухнут с голоду на одной коре. В эту-то пору они и к мужикам, на скирдники таскаются, только берегись: все в одну ночь слопают и в леса соседние разбредутся.
— И живут они в соседних лесах или назад идут?
— В Свислочской даче их пропасть живет и вот в нашем маленьком леску, а пара что-то года с два жила, да нет ее теперь. Либо волки загнали, либо в пущу опять вскочили. А то было какие смелые стали; скот наш деревенский пасется, они выйдут да смотрят.
— А ни с коровами, ни с быками не паровались?
— Нет. Наша скотина мелкая, а они какие ведь черти! Где с ними? Он нашу корову просто задушит. Вот у пана тут одного, так спаровали зубра с коровою, потому что крупная, хорошая, так этакая телка зародилась! Рослая, красивая, здоровая, на диво. Только к молоку, говорят, нехороша. [21]
— Нехороша, говоришь, к молоку?
— Да ведьма ее, говорят, испортила. [22]
21
Рассказ этот оказался справедливым. В селе Езерах, у помещика Валицкого, от зубра и коровы получился приплод женского пола.
22
Говорят, что корова была свирепа. Телкой ее дразнили, а потом стали бояться, особенно с новотела, когда она рвалась к своему теленку, и, конечно, дурно выдаивая, испортили.
— Вы все сочиняете.
— Нет, это верно. А вы, пане, смеетесь над ведьмами? Ой! Я пану на это не даю рады (совета). Лихие шельмы, Боже крый от них.
— И людей, стало, они портят?
— Нет, все больше коров да пчел.
— Ну, у меня ни коров, ни пчел нет. А у вас пчел много?
— Нет,
— Что так? Ведьмы, что ли?
— От, и лету им нет, отбиваются все.
Здешние крестьяне верят, что пчелы состоят под особым покровительством невидимых сил. Этому же верят также и в серединной России. В Орловской, например, губернии верят, что есть пчелы, от Бога присланные, и есть загнанные сатаною, вследствие слова, которое знает хозяин. Пчелы от роев, загнанных сатаною, всегда очень сильны и побивают других; но от них хозяин никогда не смеет дать части в церковь (кануну), и купцы “с крещеной душою” будто бы распознают мед от дьявольских пчел и не продают такого воска на церковные свечи, а свозят “в жидовские места” и на фабрики. Действительно, и из крестьян Кромского уезда я знаю пчеловодов, которые ни за что не дают своего меда на канун в церковь; но что им внушает сопротивление общему обычаю тамошних крестьян-пчеловодов, — не знаю.
— А леса вам дают? — полюбопытствовал я у крестьянина.
— Спросить нужно, так дают, по усмотрению.
— А сверх усмотрения?
— Нельзя. Разве пан не видел шлагбавы за нашей деревней?
Я вспомнил, что действительно мы проезжали шлагбаум; что долго звали живущего там стрелка и что нас пропустили, не осматривавши.
— Там смотрят, чтобы ничего не взяли из пущи.
— А мимо шлагбаума?
— Ну, это как кому хочется, — отвечал извозчик, повернувшись ко мне и оскалив зубы. — Да не стоит, — прибавил он, дернув вожжами.
“Разве что так!” — подумал я.
В шерешевское сельское управление приехали очень поздно. Писарь в чемарке встретил нас с заспанными глазами. Приемной комнаты нет. Я улегся на столе, а мой товарищ нашел это импровизированное ложе неудобным, сказав, что “на столе еще належишься”, принял половину капли Rhus в сотом делении и в полной униформе погрузился в настланное для него соломенное море.
Утро прошло презабавно. Проснулись мы от крика в еврейской школе, стоящей около сельского управления. Писарь, услыхав наше неудовольствие, сказал по-польски: “Поганый народ эти жиды!” Спутник мой, ругающий жидов вразобь, вступился за избранное племя, когда его коснулись оптом, и начался спор. Доводы сыпались с той и с другой стороны; но победа, в моих глазах, клонилась на сторону моего товарища, несмотря на то что он затруднялся в выражениях на польском языке. Писарь убедился в том, что и он, и его сослуживцы, и все его приятели бьют баклуши, когда евреи работают.
— Это все так, вельможный пане, однако все же они подлые.
— Чем же подлые?
— До рук все дела забрали.
— Ну, вот, извольте с ними разговаривать! — возразил мой товарищ, обратившись ко мне.
— Что же! Это не я один, а весь свет знает, — отвечал писарь.
— Еще и целый свет! А вы… весь свет тоже знает, что вы лентяи.
Писарь глупо осклабился, однако не согласился, что евреи “не подлые”, и “не поганые”.