Из сборника рассказов "Низины"

А станции родственники бежали в клубах пара рядом с поездом. На каждом шагу совершали машущие движения высоко поднятые руки.

В поезде возле окна стоял молодой человек. Опущенная рама доставала ему до плеч. Лицо застыло. Перед грудью он держал букет белых растрепанных цветов.

Молодая женщина вынесла со станции унылого ребенка. У женщины был горб на спине.

Поезд шел на войну.

Я выключила телевизор.

Отец лежал в гробу посреди комнаты. На стенах висело столько фотографий, что стен не было

видно.

На одной фотографии — отец вполовину ниже стула, за который держится.

Он стоит в платьице, на кривых ножках пухлые складки. У него лысая, грушевидной формы голова.

На другой фотографии отец — жених. Видна лишь половина его груди. Другая половина — букет белых растрепанных цветов в руках у матери. Их головы так близко друг от друга, что мочки ушей соприкасаются.

Еще на одной — отец стоит прямой, как свеча, перед каким-то забором. Под его высокими ботинками — снег. Снег такой белый, что отец будто стоит в пустоте. Рука поднята над головой в приветствии. На воротнике мундира — руны.

На фотографии рядом — у отца на плече мотыга, за спиной торчит к небу кукурузный стебель. На голове отца шляпа. Шляпа отбрасывает широкую тень и закрывает ему лицо.

На следующей фотографии отец сидит за рулем грузовика. В кузове коровы и быки. Каждую неделю отец возил скот на бойню в город. У отца узкое, с жесткими линиями лицо.

На всех фотографиях отец замер с прерванным жестом. На всех фотографиях отец словно не знает, как быть дальше. Но он всегда знал, как быть дальше. Оттого эти фотографии лживы. В комнате холодно от его лживых фотографий, от всех его лживых обличий. Я хочу встать со стула, но платье примерзло к дереву. Платье — черное и прозрачное. Стоит мне шевельнуться — оно шуршит. Но я встала и притронулась к лицу отца. Оно было холодным, холодней, чем разные предметы в комнате. А на улице — лето. Мухи на лету роняют личинки. Деревня протянулась вдоль широкой песчаной дороги. Дорога — коричневая и горячая. Слюда обжигает глаза.

Кладбище каменисто, на могилах большие камни. Поглядев под ноги, я увидела, что подошвы моей обуви направлены вверх. Я все время наступала на шнурки. Толстые и длинные, они лежат за задниками, концы их свились вместе.

Два пошатывающихся человечка снимают гроб с катафалка, затем опускают его на двух потертых веревках в могилу. Гроб раскачивается. Их руки и веревки всё удлиняются. Несмотря на сухую погоду, в могиле стоит вода.

— У твоего отца на совести много убитых, — сказал один из подвыпивших человечков.

Я ответила:

— Он был на войне. За двадцать пять убитых его наградили. У него много наград.

— На свекольном поле он изнасиловал женщину, — не умолкал человечек. — Вместе с еще четырьмя солдатами. Твой отец засунул ей свеклу между ногами. Когда мы уходили, у нее текла кровь. Она была русская. После мы много недель называли любое оружие свеклой.

— Стояла поздняя осень, — прибавил он, — свекольная ботва от холода почернела и свернулась.

Потом он принес тяжелый камень на гроб.

Другой подвыпивший человечек продолжил:

— Уже в новом году мы отправились в одном немецком городке

в оперу. Певица визжала, точно как та русская. Друг за другом мы вышли из зала. Твой отец оставался до конца. После он много недель именовал все песни свеклой и всех женщин — тоже.

Человечек пьет шнапс. В животе у него булькает.

— У меня в животе столько шнапса, сколько грунтовой воды в здешних могилах, — сказал человечек.

Потом он принес тяжелый камень на гроб.

Возле белого креста из мрамора — кладбищенский оратор. Он подходит ко мне. Руки опущены в карманы, в петлице пиджака — бархатистая роза. Роза с кулак величиной. Оратор, приблизившись, вытащил руку из кармана. Пальцы у него стиснуты в кулак. Он пытается распрямить их и не может. От боли его взгляд становится тяжелым, он тихо плачет.

— С земляками на войне нельзя было никак поладить, — пояснил оратор. — Они не подчиняются приказам.

Потом он принес тяжелый камень на гроб.

Теперь возле меня встал толстяк — с головой, как шланг, но без лица.

— Твой отец спал с моей женой, многие годы, — сообщил толстяк, — угрожал мне, пьяный, и украл мои деньги.

Он садится на камень.

За ним является сморщенная высохшая баба. Она плюет мне под ноги и говорит: "Тьфу".

По другую сторону могилы собрались мертвецы. Я оглядываю себя и пугаюсь, потому что у меня видна грудь. Меня бьет озноб.

Их глаза направлены на меня. Глаза пустые. Лишь колючие зрачки из-под век. У мужчин — винтовки за плечами, женщины громыхают четками. Оратор теребит свою розу, обрывает кроваво-красный лепесток и ест.

Вот оратор кивнул мне. Знаю, что сейчас я должна произнести речь. Все взгляды обращены на меня.

В голову ничего не приходит. Глаза через горло лезут мне на лоб. Я подношу руку ко рту и прокусываю себе пальцы. С тыльной стороны кисти заметны следы зубов. Зубам горячо. Кровь с углов рта стекает мне на плечи.

Ветер отрывает рукав моего платья. Раздуваясь, рукав чернеет в воздухе.

Один из тех прислоняет свою палку к камню. Он прицеливается из винтовки и сбивает рукав. Рукав полон крови, когда опускается передо мной. Собрание мертвецов взрывается аплодисментами.

Рука у меня голая. Я чувствую, как она на воздухе каменеет.

Оратор подал знак. Аплодисменты смолкают.

— Мы гордимся нашим сообществом. Сноровка нас уберегла от гибели. И мы не позволим нас поносить, — заявляет он. — Не допустим клеветы и инсинуаций. Именем нашей немецкой общины ты приговариваешься к смерти.

Все направляют на меня винтовки. В моей голове — оглушительный грохот.

Я падаю, но не достигаю земли. И остаюсь в воздухе, лежа наискось над их головами. Тихо толкаю дверь.

Моя мать все убрала из комнат.

В комнате, где находился гроб с мертвецом, стоит теперь длинный стол. Это стол со скотобойни. На нем пустая белая тарелка и ваза, в ней — растрепанные белые цветы.

Мать одета в черное прозрачное платье. В руке большой нож. Она подходит к зеркалу и отрезает этим ножом свою толстую седую косу. На обеих руках она несет ее к столу, кладет одним концом в тарелку и говорит: