Из современной английской новеллы
Шрифт:
Мурлыча что-то себе под нос (Тим узнал печально замирающий мотив народной песенки, которую напевала сама себе на кухне Имаи-сан, и вновь тщетно попытался припомнить, при каких обстоятельствах услышал его впервые), Майкл накрыл руку Тима своей тем же привычным, любовным и покровительственным движением, только сейчас это прикосновение почему-то стало пустым и холодным, и от него сделалось тоже холодно, даже в такую жару. — Не унывай.
— А я и не думаю унывать.
— Правда? — Он опять замурлыкал песенку. Потом сказал: — Бедный Тим. Не взваливай ты себе на плечи так много. Что за ужасное,
— Каждый из нас таков, как он есть.
— Ох, святые слова!
Они приехали на вокзал, где Майклу предстояло сесть на экспресс до Токио. Он пошарил по карманам, вынул бумажник, заглянул в него. И рассмеялся добродушно, весело:
— Будь ангелом, как всегда, одолжи мне две-три тысчонки. Не хочется трогать еще один аккредитив, а с другой стороны, перекусить в поезде и взять такси в аэропорт как раз хочется.
— Бери уж лучше десять тысяч.
— Зачем, это слишком много!
— В Японии все очень дорого.
До Майкла, казалось, не дошел скрытый смысл этого замечания, и Тиму, как ни странно, это было приятней, чем если бы он дошел.
В полном молчании они двинулись сквозь толпу по перрону, дворняга — за ними.
— Ждать тебе, во всяком случае, не придется, — проговорил наконец Тим. — Поезда, было бы тебе известно, здесь всегда ходят точно по расписанию.
— Слыхал. Важно то, что тебе не придется ждать. Я же знаю, сколько у тебя дел. И ты всегда терпеть не можешь ждать. Я-то могу, меня это не трогает.
Поезд прибыл точно, минута в минуту.
— Какие узкие вагоны!
— Да, колея здесь уже, чем в Европе. Есть забавная история о том, как это получилось, но, если я сейчас начну ее рассказывать, ты только опоздаешь на поезд. Ну же, скорей!
— Тим, дорогой! Тысячу раз спасибо!
И вдруг Майкл сделал нечто неожиданное, поразительное — такое, чего не делал никогда, даже в детстве. Он обхватил брата обеими руками и, приблизив к его лицу свое, крепко чмокнул в губы. Потом перевел дыхание, коротко засмеялся и вскочил в вагон. Тим стоял оцепенев.
Паровоз дал свисток, звук его замер в воздухе — удивительно похоже замирал голосок Имаи-сан в конце той народной песенки. Поезд заскользил вперед, и Майкл, стоя у окошка, все махал, махал, махал рукой. Повсюду кругом люди махали вслед поезду: махала старушка, так что рукав ее темно-серого кимоно съехал к плечу, обнажив иссохшую руку; махала стайка школьников, у многих из них были в руках флаги; махали, хихикая и грациозно покачиваясь, две молоденькие девушки. И только Тим не махал.
Вдруг что-то рвануло у него из руки конец поводка, и в тот же миг Триция устремилась вдоль перрона, с невероятной быстротой проносясь под ногами у людей. Но ей не поспеть было за набирающим скорость поездом. Из последних сил она мчалась все быстрей, быстрей и внезапно, там, где платформа обрывалась, в растерянности стала. Посмотрела вдаль, неуверенно отбежала на несколько шагов назад, опять подбежала к тому месту, где обрывалась платформа, потом задрала голову и протяжно завыла. И смолкла.
Никогда раньше Тим не слыхал от нее ничего подобного, никогда ничего подобного ему не было суждено услыхать от нее и после. То был совершенно
Уильям Трэвор
Адюльтер в среднем возрасте
— Я — миссис да Танка, — сказала миссис да Танка. — А вы — мистер Майлсон?
Мужчина кивнул, и они прошли вместе вдоль платформы в поисках купе, где можно было бы рассчитывать на радушный прием или — в случае неудачи, что казалось им более вероятным, — хотя бы на уединение. У каждого из них был при себе небольшой чемодан: у миссис да Танка — белый кожаный или из какой-то имитации под белую кожу, у мистера Майлсона — черный потрепанный. Они шагали вперед целеустремленно и молча, так как были совершенно чужими друг другу людьми, а в шуме и суматохе вокзала, да еще вглядываясь в освещенные окна купе, трудно сказать что-нибудь осмысленное.
— Арендный договор сроком на девяносто девять лет, — сказал когда-то отец мистера Майлсона, — был подписан в тысяча восемьсот шестьдесят втором году моим дедом, которого ты, разумеется, не знал. Срок этот, боюсь, истечет еще при твоей жизни. Но ты к тому времени будешь уже достаточно твердо стоять на ногах, чтобы перенести потерю, возобновить то, что подошло к концу, и удержать собственность в семье. — Собственность мыслилась как нечто такое, что возвеличивало. Дом был невелик, но пригоден для жилья и стоял в ряду таких же, ничем особенным не отличавшихся домов. Однако, когда срок аренды истек, выяснилось, что возобновить ее нельзя, и это решило для мистера Майлсона проблему. Зачем ему, бездетному холостяку, последнему в роду этот дом еще на девяносто девять лет?
Миссис да Танка, сидя напротив него, выбрала один журнал из пачки взятых в дорогу, затем, спохватившись, сказала:
— Мы можем побеседовать. Впрочем, если вы предпочитаете, можем провести наше мероприятие и молча. — Элегантный, очень дорогой твидовый костюм хорошо, но не чрезмерно обтягивал ее довольно пышные формы. Седые волосы, плотно облегавшие череп, казались отнюдь не седыми, а золотисто-рыжими. Принадлежи эта дама к другой социальной прослойке, она, несомненно, стала бы болтушкой-щебетуньей, но миссис да Танка, зная за собой эту слабость, всегда была настороже. Смешинка часто мелькала в ее глазах, но стоило ей поймать себя на этом, и она тут же с беспощадной решимостью убивала ее на корню, облекаясь в броню суровости.
— Вы не должны чувствовать себя неловко, — сказала миссис да Танка. — Мы уже не в том возрасте, чтобы стесняться друг друга в нашем положении. Вы, надеюсь, согласны со мной?
А мистер Майлсон и сам этого толком не знал. Он не знал, как он должен себя чувствовать, что испытывать. Он старался разобраться в себе, но не находил ответа. По-видимому, он был взволнован, но до конца понять свои чувства оказалось делом не столь простым. Поэтому он не знал, что ответить миссис да Танка. И только улыбнулся.